Мера бытия

Взметнув юбкой, она бросилась в кладовую за бутылью, где хранился самогон, и салом. Когда наливала стаканы, руки тряслись, а по клеёнке растеклась мутная лужица с густым сивушным запахом.

Нарезать сало Катя не стала — сунула сразу кусок немцу в руки:

— Битте. Я к дедушке.

Ей показалось, что в глазах немца блеснуло сочувствие. Вытянув губы трубочкой, он втянул в себя самогон и впился зубами в сало. Другой немец что-то залопотал, но Катя перестала обращать на них внимание, пусть хоть всю бутыль вылакают.

Она тронула деда за руку:

— Дедушка, это я, Надя.

Больше всего в это минуту она боялась, что дед очнётся и сболтнёт при немцах что-нибудь лишнее, поэтому встала так, чтобы загородить его от немцев.

Окровавленный бинт вокруг груди весь пропитался кровью, но дышал дед тихо, почти неуловимо. Значит лёгкое не задето.

Переведя умоляющий взгляд на немцев, она знаками показала, что деду нужен покой. Расположившиеся вокруг стола немцы расселись вольготно, оттаивая в тепле и сытости. Казалось, что они собрались просидеть тут до утра. Катя побежала в чулан, где прежде пряталась от фашистов, и схватила пустую корзину. В корзину легла запасная бутылка самогона и вязка сушёной рыбы.

— Вот, возьмите и уходите. Ферштейн? На хаус, на хаус, — она с отчаянием кивала немцам на дверь, а потом сообразила, как быстрее их выпроводить, и заревела. Громко, в голос, кулаками размазывая слёзы по щекам и шумно сморкаясь в фартук. Фрицы вскочили как ошпаренные. Когда их сапоги прогремели по сеням и затихли на улице, Катя сорвалась с места и закрыла двери на все задвижки. Голова работала чётко и ясно.

Если деда ранили партизаны, значит, их семья у немцев не на подозрении. Надо будет выйти в эфир, доложить о ранении деда и ждать инструкций.

Она приложила ладони к щекам, словно обжегшись от их жара.

«Никакой самодеятельности, — сурово зазвучало в памяти наставление преподавателя спецшколы, — запомните намертво: выказать ненужную инициативу — значит провалить задание».

«А если инициатива нужная?» — вкрадчиво перебил благую мысль внутренний голос.

Ступая на цыпочках, Катя приблизилась к деду и села на табурет. Его дыхание не ухудшилось. Слава Богу!

Намочив в воде кончик полотенца, она потянулась обтереть лицо деда и вдруг увидела, как его веки дрогнули, а глаза сквозь ресницы глянули зорко и ясно.

* * *

Обнаружив, что глаза видят, а котелок варит, Тимофей Иванович обрадовался: жив, старый пень, ещё поскриплю.

Нарочно вставая под выстрел, Тимофей Иванович очень боялся, что его убьют наповал, но ещё больше опасался потерять сознание и в беспамятстве проговориться перед немцами и выдать внучку.

Когда Тимофей Иванович через связного в партизанском отряде сообщил Центру, что остался без радиста, то не ожидал встретить такую пичужку. Ей бы ещё в куклы играть да с парнями на танцы бегать. Носик картошинкой, косички, глазищи как серые искорки. Одно слово — Стриж.

Удачно ей позывной подобрали. Прежний радист, Колька, был хоть и молодой, но всё ж таки парень, отчаянная головушка, а тут девчонка, что дождевая капля из-под застрехи.

Жаль Кольку до сердечной боли. Тимофей Иванович крепко сжал губы, словно вздымая неподъёмную тяжесть. Колька сгорел по-глупому, когда не выдержал и помог сбежать арестованному парнишке из партизанской деревни. А ведь говорил ему, вдалбливал в голову, чтоб не давал воли чувствам. Чтоб ни словом, ни взглядом, ни видом не показывал, что душа рвётся в клочья.

День Колькиной казни давил Тимофея Ивановича грудной жабой: сдавило дыхание и похолодели ноги. Тогда он вместе с другими полицаями стоял в оцеплении вокруг виселицы. Серый день, серые мундиры фашистов, чёрные форменки полицаев. Чёрное и серое. И только Колька был в красной от крови рубашке с открытым воротом.

Когда палач накидывал петлю, Колька успел зацепить его взглядом и улыбнуться разбитым ртом, а потом, глядя в толпу, поднял вверх сжатый кулак: мы победим.

— Шнель! — лающе закричал гауптман, командовавший казнью, одновременно ударом сапога выбив скамейку из-под Колькиных босых ног.

Ни один мускул не дрогнул на лице Тимофея Ивановича. С тупым равнодушием он смотрел на гибкое Колькино тело, чувствуя за спиной гулкую тишину, исходившую от согнанных на казнь местных жителей.

Нет, не победить немцам русский народ, который сейчас вобрал в себя и татар, и белорусов, и украинцев, и много других людских ручейков, составляющих вместе могучую реку. И никому не победить. Нас можно вешать, резать, стрелять, но мы всё равно встанем. Из пепла сожжённых деревень поднимемся, осеним себя крестным знамением, возьмём в руки заповедный меч-кладенец и скажем слова, которые спасали Русь не единожды: «Аз есмь с вами, и никтоже на вы».

Керосиновая лампа на столе мигнула, и её огонёк стал совсем тусклым. Тимофей Иванович увидел, как лицо внучки стало проваливаться в тень. Он пошевелился, отгоняя болезненный сон.

— Надюшка, внученька.

— Что, дедушка?