Мемуары

Она умерла вскоре.

За свою жизнь мне довелось встретиться с несколькими героическими личностями.

Может быть, из-за трагических обстоятельств ее смерти — нет, так писать нельзя, это наиболее восхитительный и благородный вид смерти, когда по телефону информируешь своих старых друзей, думая больше об их реакции, чем о своей собственной смертельной болезни — я забыл фамилию этой леди и помню ее только как Элеонору Аквитанскую; а может быть, потому, что это был страшный удар для меня — и тогда, и теперь.

Во время одного из периодов пребывания в Нью-Йорке мне каким-то образом удалось встретиться с двоюродным племянником моей бабушки Дейкин — Джимом Адамсом. Я убедил его поехать со мной в Ки-Уэст. Понаблюдав за мной там в течение нескольких дней, он сказал: «Том, так нельзя. Мы с моей сестрой Стеллой знаем в Нью-Йорке чудесного психоаналитика; думаю, он может тебе помочь». И мы вернулись в Нью-Йорк.

Там было лучше. Джим нашел нам двухэтажный пентхауз в том же квартале, где находится Сити-центр, и отвез меня к психоаналитику Ральфу Харрису из школы Карен Хорни. Он консультировал меня каждый день, и очень недорого — отнесясь ко мне чисто по-человечески, не только как профессионал. Он даже позволил мне держать рядом с кушеткой бокал, и постепенно я смог начать разговаривать с ним.

Джим занимал верхний этаж пентхауза, я — нижний. Мои новые снотворные таблетки оказывали некое эйфорическое, или гипнотическое, действие, и примерно за полчаса до того, как я засыпал, меня покрывала волна покоя, неистовые бури в голове затихали, как будто у кровати садился ангел небесный.

Мой «каменный век» иногда отпускал меня — как правило, эти периоды совпадали по времени с новыми театральными постановками, все из которых были провальными — из-за моей неспособности справляться с подготовкой к ним и из-за поворота моих работ к новому стилю, к новому творческому миру, к которым ни рецензенты, ни публика приспособиться не могли.

Моя жизнь была неустойчивой. Я переезжал с места на место, часто в компании с моей дорогой Марион Ваккаро — с любовниками я больше не ездил. Помню, что мы были с нею в Танжере — по дороге на греческий остров Родос, и помню наши с нею совместные возлияния.

На Родосе случилась забавная история. Там стоял американский флот, и гавань была празднично иллюминирована огнями военных кораблей. Мы с Марион сидели за столиком прибрежного ресторана на открытом воздухе, и я жаловался ей на отель, в котором мы остановились — Марион называла его «концентрационный лагерь».

— Милая, может, ты сходишь в отель «Роз» и поселишь нас туда?

Марион никогда не отказывала мне в просьбах за все долгие годы нашего знакомства. Пьяной походкой она пошла по дороге к отелю «Роз».

Я сидел за столиком, отупевший от выпитого и смотрел — как ящерица — на привлекательного — и доступного — сошедшего на берег представителя американских военно-морских сил.

Я сидел там, несчастный, очень долго, удивляясь, где черти носят Марион.

В конце концов она вернулась — в очень интересном виде. Перед ее платья промок от чего-то, что, как подсказывало мне обоняние, было мочой.

— Милая, где ты так промокла? — спросил я ее с осторожным благоразумием.

— На полпути к отелю «Роз» мне захотелось пописать, я спустила юбку и пописала на дорогу, и только сейчас заметила, что обоссала всю юбку.

— И что потом?

— Что потом? Пошла в отель «Роз» и попыталась забронировать нам места, но дурак за стойкой сказал, что у них мест нет и не будет в течение ближайших трех месяцев.

— Я понял.

И мы оба начали смеяться.

В шестидесятые годы произошли два события, имевшие большое значение для моей жизни. Менее важным из них был мой альянс с кем-то вроде компаньона-няньки-сторожа, человека большого обаяния, тонкого юмора и пленительной внешности — я дам ему вымышленное имя Райан. Я до сих пор обожаю его, но должен избегать с ним видеться, так как даже короткая и случайная встреча с ним возвращает меня к этому катастрофическому десятилетию моей жизни, к шестидесятым. Нечестно, конечно, ассоциировать его с несчастьями, преследовавшими меня в этот период, когда я еле выжил — период глубокой депрессии и паранойи. Мне кажется, он в моей жизни ближе всех стоит к образу Чанса Уэйна в «Сладкоголосой птице юности», хотя, насколько я помню — а я изо всей силы пытаюсь вспомнить все — сексуальное содержание нашей привязанности было минимальным и выбиралось им.