Мемуары

Я достиг самой низкой точки этого долгого периода депрессии, начав жить совершенно один. Я перестал ориентироваться во времени и пространстве, но инстинкт вел меня в Новый Орлеан, и я предпринял последнюю попытку в одиночку обрести себя. В то время я еще предпринимал такие попытки — обреченные на провал. Мне кажется, депрессию можно назвать «клинической», когда жертва ее перестает двигаться, перестает есть и мыться. Я никогда не опускался до такой степени, но, несмотря на мои попытки продолжать жить, осознавал привлекательность смерти. Самым болезненным аспектом депрессии была почти полная невозможность разговаривать с людьми. Пока ты можешь общаться с кем-нибудь, кто симпатизирует тебе, у тебя остается шанс на спасение.

К моменту возвращения в Новый Орлеан я дошел уже до мутизма[78]. И тем не менее честно, хотя и почти безнадежно, пытался найти выход из положения.

Через кого-то, точно не помню, я нашел идеальное место, чтобы предпринять эту последнюю попытку. Мне помогли снять на шесть месяцев симпатичный розовый домик с белыми ставенками на Дофин-стрит в старом квартале. Он был восстановлен и красиво декорирован покойным ныне Клеем Шоу и был одним из маленьких домиков, выходивших фасадами на Дофин и Сент-Луис-стрит, образующих букву «Г» вокруг чудесного патио с плавательным бассейном — у каждого домика был еще и свой собственный садик. Погода была солнечной, но нежаркой; дружелюбная черная девушка каждый день приходила убирать; но несмотря на все эти благоприятные условия, я сумел превратить это в нечто психологически столь устойчивое, как «Нора» Кафки.

Каждое утро я пытался писать — это было также трудно, как пытаться говорить.

Через две или три недели каким-то оставшимся у меня в Новом Орлеане знакомым удалось убедить меня устроить прием — самое пагубное и нелепое событие, когда-либо удостаивавшееся названия «прием».

По этому случаю был накрыт стол, и почти все, кого я знал в городе, были приглашены. Я едва мог приветствовать их, мало кого узнавая. Я сидел в уголке и смотрел на них будто издалека.

Видите, как трудно писать о депрессии такой глубины?

Кто-то порекомендовал мне психиатра. Я ходил к нему ежедневно, но как только открывал дверь в кабинет, восклицал: «Я Слишком болен, чтобы говорить, я панически боюсь… Пожалуйста, дайте мне зеленую бутылочку».

В «зеленой бутылочке» была жидкость, легкое снотворное. Она снижала уровень паники, но все равно не позволяла мне говорить.

Я не вполне уверен в последовательности тех или иных событий во время этого ужасного периода депрессии.

Помню, что время от времени возвращался в свою очаровательную квартиру на Восточной шестьдесят восьмой улице. Раз в сутки я выходил в маленькую бакалею за углом, на Лексингтон-авеню, купить коробку макарон. Это была моя единственная еда, еда в одиночку, за весь день, и, кажется, я даже не сдабривал ее никаким соусом.

Я не отвечал на телефонные звонки и на вызовы снизу — сам звонок располагался на кухне возле репродуктора.

Двум дамам удалось нарушить мое полное уединение. Одна из них была далекая родственница — по мужу — Нэн Ланир. Она так долго звонила внизу, в подъезде, что кто-то из жильцов впустил ее. Нэн подошла к моей двери и стучала и кричала так настойчиво, что в конце концов я впустил ее. Она посмотрела на меня и сказала: «Том, ты спал?»

— Здесь? Насколько помню, ни секунды.

Она назвала мне фамилию психиатра и отправила к нему. Психиатр измерил мне давление. Оно было таким низким, что до сих пор не пойму, как мне удалось осилить хотя бы один пролет лестницы к его кабинету. Врач сделал мне укол, чтобы поднять давление. Потом он прописал мне таблетки доридена и мелларила, велев принимать на ночь по две таблетки доридена и по одной пятисотмиллиграмовой таблетке мелларила. И пообещал, что они помогут мне уснуть. Что и случилось.

Вторая посетившая меня дама была другом более счастливых времен — я с ней познакомился во время плавания из Европы. Она была высокой, статной, обладала исключительно приятным голосом. По каким-то причинам фамилию ее я вспомнить не могу. Я думаю о ней, как об Элеоноре Аквитанской, и использовал кое-какие ее черты, переписывая некоторые из пассажей «Камино реал» для роли Маргариты Готье. Она жила в Балтиморе и занимала там исключительно высокое общественное положение.

Однажды вечером она проникла в мое убежище на Восточной шестьдесят восьмой улице — тем же способом, что и Нэн.

Я узнал ее голос за дверью и впустил ее.

— Я не могу говорить, — сообщил я ей.

— И не надо, — ответила она.

Потом она села возле меня на маленьком двухместном кресле абрикосового цвета и длинными тонкими пальцами помассировала мне лоб. Мы не говорили, но ее руки на моей голове позволили мне немного расслабиться.

Через какое-то время эта великая леди позвонила мне из Балтимора и сообщила: «Я умираю, Том».

Я сказал: «Господи, только не это».

— И все-таки я умираю.

В ее голосе не было и следа жалости к себе.

— Это еще не совсем точно, — добавила она, — и я прошу вас молиться, чтобы это случилось поскорее, как можно скорее.