Мемуары

Я вставил это маленькое событие в один из моих лучших рассказов, опубликованный в самом «Нью-Йоркере», под названием «Три игрока в летнюю игру». «Нью-Йоркер» случай с фиговым листком вырезал из рассказа, но я восстановил его, когда рассказ вышел в сборнике «Карамель», и думаю, что был прав, потому что история в действительности произошла с Хейзл — включая ту часть рассказа, где речь идет о старом автомобиле, «электрической машине». У миссис Крамер, ее бабушки, был «электрический» автомобиль, и экстравагантная старая леди любила сидеть в его прямоугольном стеклянном салоне, степенно ведя машину по самым фешенебельным районам города. Она обожала Хейзл и иногда позволяла ей взять и меня в поездку. Машина могла развить скорость что-то около двадцати миль в час, не более. Потом уже Крамеры подарили Хейзл светло-зеленый «Паккард», но это было гораздо позже…

Я не знаю, почему тот парень из Оклахомы остался в Сент-Луисе, где летом невыносимо жарко, но он остался и продолжал предлагать мне отправиться «по барам» — а я продолжал отказываться. Что-то в нем тревожило меня, и когда он, в конце концов, уехал домой, мне стало легче. (Позже я получил из Талсы письменное объяснение в любви.)

Вернемся в колледж. И к молодому человеку с большими сверкающими глазами, которые светились в темноте, как у кошки.

Я был уже инициированным членом АТО, и в то время жил в одной комнате с парнем с исключительными глазами, темными волосами и фантастическим телосложением — я буду звать его Смитти.

Каждый год осенью АТО проводило так называемую «неделю старого дома», когда большой тюдоровский дом наполнялся бывшими выпускниками. На эти выходные каждому в своей койке приходилось уплотняться. Мне пришлось в нашей спальне на третьем этаже спать в одной койке со Смитти, спавшим под… нет, не славшим под, а лежавшим под очень легким одеялом — наплыв выпускников привел к большому дефициту постельного белья. В ту ночь произошло одно событие. Мы оба спали в нижнем белье, на мне были майка и трусы, на нем, по-моему, только трусы.

Когда в спальне выключили свет, я почувствовал, что его пальцы гладят меня по руке и по плечу, сначала едва заметно, а потом, потом…

Мы спали, прижавшись друг к другу, и он стал прижиматься ко мне сзади, а я начал дрожать, как осиновый листок.

Но дальше этого дело не зашло.

Потом, спустя несколько недель, когда мы уже вернулись на свои обычные спальные места и я забрался на свою верхнюю койку, он внезапно запрыгнул туда вместе со мной.

Автоматически, ничего не поняв, я сказал: «Что ты хочешь?» или «Что ты делаешь?»

Он иронично засмеялся и спрыгнул вниз.

Мне кажется, я всю ночь пролежал без сна, проклиная себя за нечаянное «отклонение» этого очень смелого (для тех дней) подхода. Каким можно быть сложным и каким невежественным!

Еще один мальчик начал навещать нашу спальню по вечерам, и в один из этих вечеров — мы только разговаривали, «трепались», как говорят теперь — Смитти усмехнулся нашему гостю и сказал: «Знаешь, что я собираюсь сделать сегодня ночью? Я хочу подойти сзади к Томми».

Что делать, я не знал тогда, что это значило, в те дни я даже не слышал еще о существовании языка гомосексуалистов.

На нижней койке мы втроем играли, как играют щенки. Все мы были в трусах. И мы переплетались ногами, но дальше никогда не заходили.

Мы со Смитти ходили вместе на двойные свидания с девочками из Стивенс-колледжа, и нам обоим не нравилось. Девочки нам ничего не давали.

Один из вечеров я помню хорошо, мы тогда были на двойном свидании — не с девочками из Стивенс-колледжа, а с парой очень диких наших соучениц, не принятых в члены ни одного из женских обществ по вполне понятным причинам. У одной из них был родстер[12], мы поехали на нем к каменоломням и остановились возле них в лунном свете. Смитти предложил: «Может, вам двоим лучше прогуляться немного по дороге».

Мы пошли по дороге — и ничего не случилось.

Когда мы вернулись к родстеру, девушка, оставшаяся со Смитти, пила самогон, его ширинка была полностью расстегнута, а его раздувшийся член стоял совершенно прямо, и я был этим как-то напуган. Он выглядел оружием, а не частью человеческого тела.

Но светящиеся, как у кошки, глаза, высокое прекрасное тело противостояли этой антипатии, и в тот год мы все больше и больше влюблялись друг в друга — без физической стороны этой привязанности, по крайней мере, безо всего, что привело бы к облегчению.

Я помню, как уже весной, ночью, мы лежали на широкой лужайке, он просунул руку мне под рубашку и гладил верхнюю часть тела своими длинными пальцами. Я, как всегда, вошел в свое обычное состояние трясущегося осинового листка, и, как всегда, не сказал ему ни одного ободряющего слова.

По всей видимости, наша привязанность начала беспокоить братьев.