Мемуары

Кстати, о перемене мест. Этим летом впервые с 1947 года я не был за границей, даже в Италии. Неожиданно, обедая с моим молодым другом в ресторане «Женская биржа», я отбросил идею Монреаля — никакая это не заграница — и стал думать о возвращении в Новый Орлеан или в Ки-Уэст. Кокалуни-Ки мало привлекателен для меня в сезон ураганов. И я с энтузиазмом начал обсуждать идею полететь в сентябре в Италию. Я бы смог снять на месяц домик в Позитано — летнее население должно уже схлынуть, вода прохладная и чистая, я мог бы порисовать, дать всплыть нескольким новым писательским проектам — постаравшись, чтобы они не напоминали трупы утопленников, а состояли из обычных элементов живых существ — воды, воздуха, огня — как огонь Клеопатры.

В Штаты я мог бы вернуться через Лондон, погостив немного у Марии; а молодой писатель, который не любит ее с такой же силой, с какой она — его, мог бы вернуться прямо из Рима. В Лондоне я бы попытался заинтересовать Королевский Театр или Хэмпстедский Театр пьесой «Последние дни знаменитой субретки» с Анной Мичэм, в гостях у которой мы недавно ужинали. Она все еще надеется договориться с Питером Куком и Дадли Муром играть с ней — я меньше надеюсь на это и меньше в этом заинтересован.

Я думаю о том, что для любого проекта теперь нужно искать хорошего режиссера, который бы докопался до фантастического юмора пьесы и — Анна сказала бы «ужаса», но я думаю, что этот элемент из пьесы изгнан и поглощен черной комедией.

Цитируя Байрона из «Камино реал»: «Путешествуйте, познавайте мир, ничего другого не остается».

Кажется, самое время решить вопрос сумасшедший я или относительно здоровый человек? Подозреваю, что большинство из вас, дочитавших мою «вещицу» до этого места, уже пришли к своему собственному заключению, и скорее всего — не в пользу автора. Тем из вас, кто находится, подозреваю, в большинстве — я говорю: non contendere[96]. У вас собственный отдельный мир и собственные стандарты здоровья, ну и живите с ними. Большинство из вас обладает чем-нибудь стабилизирующим: семейными узами, прочным общественным положением, работой в солидной организации, надежными привычками в жизни. Я живу, как цыган, я — кочевник. Ни одно место надолго не кажется мне надежным — даже моя собственная шкура.

Психически здоровый, нездоровый — вполне легальные термины, конечно; не думаю, что лейтенанта Колли[97], ставшего ныне легендой, символом бессмысленной жестокости, молодого офицера, который залил грязные канавы кровью беззащитного мирного населения, от стариков до младенцев — официально признали психически нездоровым.

Вопрос можно исследовать и дальше, приведя бесчисленные примеры того, что считается в мире психическим здоровьем, но это скучно. Я возвращаюсь к его уместности по отношению к себе, и сознаюсь, что нахожу себя чрезмерно необычным.

Я заключил договор с самим собой — продолжать писать, поскольку у меня нет другого выбора, это укоренилось во мне, как образ жизни и форма борьбы — но не буду больше заниматься никакими постановками, только как автор или зритель. Я не буду ни с кого драть шкуру сам и не позволю драть шкуру с себя — страхам, напряжению, усилиям по постановке написанного на бродвейских сценах.

Что я имею в виду? Поживем — увидим, вот моя сегодняшняя философия.

Смерть — неотвратимый финал, который мы оттягиваем — в большинстве случаев — так долго, как можем, но который, в конце концов, когда все возможные варианты заканчиваются, должны принять со всей благосклонностью, оставшейся в нашем распоряжении. Все вышесказанное — вполне тривиально для всех, кроме, может быть, твердолобых адептов церкви Христианской Науки. Самую милую фразу о смерти, которую мне довелось прочесть в последнее время, я нашел в книге Стюарта Олсопа «Срок исполнения». Он пишет. «Умирающий нуждается в смерти, как уставший — во сне».

Конечно, нуждаться — не обязательно хотеть.

В «Кошке на раскаленной крыше» Большой Па замечает во втором акте, что свинья визжит, но человек должен держать язык за зубами. Он говорит, что у свиньи — большое преимущество. У нее нет морали. Животные живут, не зная, зачем, но пока они существуют, они воют или визжат. Человек — знает, зачем живет, но держит язык за зубами.

По иронии пьесы, в третьем акте Большой Па громко воет от боли, а бедная Большая Ма, которая его любит, бежит в спальню Мэгги и Брика за морфием, чтобы ослабить его смертельный ужас.

Пару лет тому назад, когда мне делали операцию в больнице Докторса на Манхэттене, я онемел от ужаса, когда меня везли в операционную, и анестезиолог делал мне укол в спинной мозг, от которого, думал я, мне уже в себя не прийти. Но когда я очнулся на своей больничной койке и хирургическую марлю сняли, я завыл как зверь — или как Большой Па в третьем акте. Слава Богу, мне тут же дали большую таблетку демерола, и я снова отключился. Но благодатный сон кончился, и последовавшую ночь я вспоминал на следующий день, как «ночь долгих ножей».