Memory Makers

Во время исследовательских поездок в центральный российский город Воронеж я жил в многоквартирном доме брежневской эпохи на улице Ворошилова, названной в честь сталинского народного комиссара (или министра) обороны. Чтобы добраться до площади Ленина в центре города, мне нужно было пройти по улице Кирова и проспекту Фридриха Энгельса. Поскольку город был в значительной степени разрушен во время Второй мировой войны, мало что напоминало жителям о досоветском существовании, и инфраструктура, и названия улиц напоминали о коммунистической эпохе. Типы временной размытости, о которых говорилось в предыдущей главе, только усилились бы из-за сохраняющегося советского городского присутствия во многих, если не в большинстве, российских городов.

Советские пережитки обеспечивают инфраструктуру поддержки для кремлевского использования истории, одновременно показывая, что многие слои населения страны не видят реальной необходимости двигаться дальше. Оценивая эмоциональную и политическую силу этой непростой ностальгии, российские политики в своих заявлениях и интервью постоянно подчеркивают важность воспоминаний о прошлом. Таким образом, они создают дискурсивную среду, необходимую для процветания обращения к истории и ее использования. Питаясь основными темами, включающими Великую Отечественную войну, советскую ностальгию (заслуженную и мнимую), имперское величие, средневековых рыцарей, окруженные крепости, пострадавших россиян и чрезмерно развращенные периферии, политические деятели ловко адаптируют историю прошлого в соответствии с потребностями настоящего.

Временами освещение российских политических новостей может показаться не более чем вопросом расстановки исторических мотивов, как частей лобзика, для создания повествования, которое оправдывает настоящее или, по крайней мере, дает красивую аналогию, имеющую смысл на эмоциональном, если не интеллектуальном, уровне. Навязчивое использование правительством исторических аналогий было способом подчеркнуть актуальность исторических эпизодов для повседневной, современной жизни людей, а обвинения (и доказательства) в том, что враги за рубежом хотят переписать и очернить российскую историю, были способом секьюритизации коллективной и культурной памяти.

В большинстве случаев повествование СМИ и политиков строится на спорах о современной интерпретации - или забвении - истории. Это история ради политики, а не история ради истории, поэтому важно смотреть не только на то, что вспоминают (или игнорируют), но и на то, почему и как происходит вспоминание. Кремлевский "призыв к истории" опирается и пересекается с целым рядом различных популярных нарративов, которые способствуют, облегчают и подкрепляют эту одержимость историей. Приведенное ниже обсуждение далеко не исчерпывает тропов и нарративов, доминирующих в российских СМИ и политическом дискурсе, но оно должно дать полезное представление о дискурсивном контексте и опорах, в рамках которых Кремлю удалось превратить историю в вопрос повседневной важности и экзистенциальной безопасности.

 

Войны памяти и война против исторической фальсификации

 

 

Начиная с мюнхенской речи 2007 года , российский президент демонстрирует все большую склонность к конспирологической риторике, намеренно вызывающей сравнения с советским языком разрушителей, диверсантов и, конечно, " иностранных агентов". Уже в 2008 году этот подход начал сливаться с навязчивой идеей элиты об исторической фальсификации. Эта одержимость выразилась в создании президентом Медведевым Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории при Президенте Российской Федерации и увеличении финансирования в 2009 году исторических организаций и комиссий по защите "исторической правды" (Rodgers 2009). Прокремлевские СМИ отражают и поддерживают эту тенденцию, усиливая предполагаемую угрозу, исходящую от иностранцев, покушающихся на (единственно верную) российскую историческую память.