Memory Makers

Хотя РМГС явно контролируется правительством, она представляет себя как неправительственную организацию - тактика, используемая для маскировки государственных инициатив под независимые или низовые. Опасаясь независимых инициатив по сохранению памяти, правительство также взяло под контроль подлинные памятные мероприятия гражданского общества, примером чего является враждебное поглощение общенационального движения "Бессмертный полк", что опровергает мнение о том, что российское правительство хотело развить подлинное культурное сознание или историческое понимание, а не продвигать политизированную культурную память. Чтобы поддержать этот аргумент, данная глава опирается на интервью с основателем "Бессмертного полка" и с организаторами других мемориальных инициатив. Таким образом, в ней объединяются как реальные усилия по превращению истории в повседневный актуальный вопрос, так и тенденция правительства присваивать инициативы граждан по установлению связи с прошлым в несанкционированном виде, что отражает гибридность и искусственность государственного подхода.

Усилия Кремля по расширению своего (замаскированного) контроля над культурной памятью через историю, академические круги, внешкольные занятия, туризм и популярную культуру были направлены не на формирование исторического сознания, а на создание доказательств, подтверждающих его утверждение о том, что россияне обладают редким "культурным сознанием". В главе 6 эта концепция культурного сознания рассматривается более подробно, рассказывается о том, как Кремль и поддерживающие его акторы пытались превратить инструментализацию истории в национальную идею. Опираясь на информацию, представленную в предыдущих главах, в этой главе показано, как Кремль воспользовался собственной пропагандой истории для продвижения представления о россиянах как о переживающих своего рода приход к "культурному сознанию", когда нация заново открывает свое самоощущение, воссоединяясь со своей "истинной" историей. Исследуя официальные и медийные представления о культурном сознании, в этой главе рассматривается, как Кремль использовал историческую интерпретацию в качестве кляузы на патриотическое сознание, чтобы создать нарратив российского контрреволюционного сознания против западной культурной колонизации, которая (как утверждается) наиболее вопиюща в сфере исторической фальсификации. Он также проводит сравнение между культурным сознанием и (советскими шаблонами) классового сознания, причем СМИ и политики адаптируют последние для выполнения новых функций по привитию специфически прокремлевской формы патриотизма и культурной памяти.

Обрести культурное сознание - значит осознать структурную важность истории для повседневных факторов, значит признать и отвергнуть попытки исказить историю как - в конечном счете - попытки исказить реальность. Хотя культурное сознание может принимать различные формы - религиозные/либеральные ценности, антигомосексуализм - память и история являются наиболее важными среди них по своей объединяющей функции. Культурное сознание выступает в качестве национальной идеи, или смысла существования, российской нации, но это происходит после, а не до. Усилия государства по поощрению культурного самосознания лучше всего выразить не в виде идеологии, особенно если учесть, что при Путине идеология не имела большого значения в качестве мотивационного фактора действий ведущей партии (Gel'man 2021). Вместо этого речь идет о создании инфраструктуры для поддержки уже существующего мировоззрения, состоящего из трех основных элементов, рассмотренных выше: Россия как сильная великая держава, с особым путем развития и миссией.

В заключении, главе 7, размышляется об этом мессианстве и чувстве цели, собирая воедино ключевые нити книги, чтобы спросить, что будет дальше с российским политическим использованием истории, в том числе в контексте войны России на Украине. Она предсказывает продолжение опоры на исторические рамки или обращение к ним в ходе конфликта и отчаянный поиск события, которое могло бы послужить "Великой победой". Глава 7 также расширяет обсуждение российского политического использования истории на остальной мир, прослеживая точки сравнения и пересечения. Отказываясь от патологизации российской исторической озабоченности, она бросает вызов концептуализации российской политической культуры как нетипичной или полностью отличающейся от европейских или западных моделей, приводя примеры исторического фрейминга за пределами России, включая трагическую роль различных исторических фрейминговых нарративов в югославских войнах 1990-х годов.