Медведь

Мне говорили, что в этой больнице есть врачи-ожоговики, прошедшие Афган, и в некой другой больнице тоже есть. И если эти не справятся, те возьмут меня к себе… Ни этих, ни тех я в тот день не видела, а потому куталась в халат, надетый задом наперед, и была готова разреветься от боли и страха, и непременно бы разревелась, если бы у меня остались слезы.

Вечером медсестра обошла палаты и спросила, кому выдать снотворные и обезболивающие таблетки. От снотворного я отказалась — никогда не принимала, нечего и начинать. Обезболивающее взяла, но так и не воспользовалась им, решив испытать себя на прочность.

Нет слов, чтобы передать, как прошла ночь в ожоговом отделении. Наверное, так чувствует себя грешник в первый день пребывания в аду. Потом, конечно, он привыкнет, человек ко всему привыкает, но в первый раз очень страшно.

Обожженные восьмидесятилетние старушки страдали от духоты и просили не закрывать дверь в палату. В коридоре всю ночь смрадно хрюкали и деловито шебуршали бомжи, то и дело заходя в женский туалет напротив нашей палаты. Дверь нараспашку — холодно, закроешь — тут же становится нечем дышать, потому что окна забиты гвоздями, ведь проветривание в палате не предусмотрено.

Я лежала и стучала зубами. Накрывать спину ни в коем случае нельзя, чтобы не «запарить» свою рану. Стоило накинуть даже тонкую простыню, прекратив доступ воздуха, повязка начинала сочиться, оставляя на постельном белье огромные мокрые пятна.

Спина ныла и горела, в палате сквозило, к тому же надо было следить, чтобы коридорные постояльцы не унесли привезенный для работы ноутбук, лежащий в портфеле под кроватью.

Холодно, душно, больно и страшно.

Утро существенного облегчения не принесло.

Ожоги бывают четырех степеней. Ожоги первой, второй и третьей А степени поверхностны и способны к самозаживлению. Заживление глубоких ожогов — третьей Б и четвертой степени — невозможно без пересадки кожи.

Оказалось, что разговора с врачом, как и перевязки, мне в этот день не полагается, следовательно, никаких дополнительных данных насчет тонкой грани между А и Б не получишь. Днем я не выдержала и пошла на поиски врача.

Больные — народ мнительный и пугливый, им поговорить хочется, чтоб утешили, обнадежили, пообещали, что у них непременно все будет хорошо. Без врача тут не обойтись. После обеда в коридоре я случайно наткнулась на симпатичную блондинку со стопкой бумаг в руках.

Бумаги оказались историями болезни, а блондинка — моим лечащим врачом. От нее я узнала, что сроки пребывания в больнице неопределенны, так как надо исключить вероятность оперативного вмешательства — пересадки кожи.

Ничего не оставалось, как проветривать спину, сидя в надетом задом наперед халате, и ждать следующего дня.

В открытую дверь я видела фланирующих по коридору постояльцев отделения. Те, у кого пересажена кожа, заметны издалека: прооперированные участки кожи закрывать нельзя, и полосатые ноги и спины то и дело мелькают в коридорах, пугая посетителей отделения и вновь прибывших обожженных, еще надеющихся, что они будут выглядеть лучше, чем люди-зебры.

При входе в отделение новичков встречала огромная репродукция кустодиевской купчихи за таким опасным горячим чаем. Кажется, того и гляди подмигнет и скажет басом: «Оставь надежду всяк сюда входящий».

Под вечер я легла на кровать, и тут ко мне наконец подошли врачи, которые, как мне рассказывали, прошли Афган. Они склонились надо мной, смотрели очень серьезно, о чем-то вполголоса переговаривались, и я понимала, что они решают, нужна мне пересадка кожи или нет.

Потом зачем-то позвали анестезиолога. Им оказался знакомый мне Бегемотик. Присутствующие замолчали.

Молчание прервал пожилой врач с высокой залысиной и прямо-таки гитлеровскими усиками над верхней губой.

— Современная медицина, — говорил он, обращаясь к Бегемотику, — знает много способов лечения. Какой бы выбрали вы?

Голова Бегемотика тут же приняла породистый угол наклона; было видно, что он вдумчиво взвешивает: или — или.

— Как мы вас лечим, — начал он, — зависит от многих факторов. Коллега Иустин подтвердит… — кивнул он на пожилого с залысиной, но не успел закончить.

Тот, кого он назвал Иустином, резко наклонился ко мне. Какие усталые, слезящиеся, набрякшие у него глаза! Он словно прожил несколько жизней, и точно умел лечить ожоги. Врачи стали выходить из палаты, всё поплыло, Иустин слился с Бегемотиком. Тот, словно матрешка, поглотил его.

Я открыла глаза и увидела коридорного постояльца — бритого уркагана с татуировками на плечах.

Он стоял возле кровати, смотрел на меня в упор и ждал, когда я проснусь. Затем задумчиво и неторопливо пожевал губами и попытался утешить:

— Не переживай, Маша, вот у меня тоже спина обгорела, кожу пересаживали, скоро выпишут.

— И сколько вы лежали?

— Два месяца.

— Два месяца? — эхом повторила я и тут же спохватилась: — А откуда вы знаете, как меня зовут?

— Так я читать умею, — широко оскалился мой новый полосатый знакомый.