Медведь

Заплакал друг, знавший Медведя с детства. Суровый военный, большущий мужик, под два метра ростом, зарыдал как ребенок, судорожно всхлипывая и закрыв лицо руками. Я никогда не видела рыдающих мужчин и вдруг зарыдала сама. Он обнял меня, и мы зарыдали еще сильнее.

Нас старательно обходили люди в белых халатах и старательно отводили глаза.

Я стояла в белом коридоре, подарившем надежду и отнявшем ее, держала в руках маленький красный полиэтиленовый пакет и рыдала даже не от горя. Горе приходит позже, вместе с осознанием, и чем больше проходит времени, тем оно сильнее.

Рыдала оттого, что больше ничего не могу для него сделать.

Рыдала от усталости и разочарования, ведь врач отдал мне пакет, в котором лежала надежда на чудо, на справедливость, на неравнодушие того, кого искренне считаешь своим другом, на людей в форме, способных помочь в трудной ситуации. Все это надо было забрать в невесомом пакете и выкинуть за ненадобностью.

Рыдала оттого, что бессмысленные улыбающиеся компьютерные рожицы, ушедшие друзья, уехавший мимо однокурсник, выталкивающий в спину милиционер, вихрастый водитель оказались сильнее его и сильнее меня. Сильнее нас. И ничего с этим уже не сделаешь.

Рыдала оттого, что жизнь Медведя оказалась безразлична большой надстройке под названием государство, и если завтра что-то случится с моим сыном или со мной — никто даже не позвонит. И даже если ничего не случится, я все равно буду знать, что это так. Ничего уже не изменишь.

Рыдала оттого, что впервые поняла: есть мера равнодушия, которую не отменить, не преодолеть, не пересилить. Рыдала от бессилия самой последней, невозвратной, крайне тяжелой степени.

Рыдала оттого, как легко, оказывается, потерять жизнь. И как же хорошо жить, просто быть живым, и больше ничего не надо.

Потом зазвонил телефон и, не слыша голоса в трубке, я произнесла абсурдную фразу, всего два слова, не вмещающихся в сознание:

— Медведь умер.

— Он не умрет? — спросила женщина с бездонными глазами у кого-то чуть выше меня, блуждая взглядом по белому коридору и не видя людей вокруг. Я встала с железного стула, уступая ей свое место у окна.

Мне так хотелось поддержать и утешить ее, сказать: «Конечно, не умрет. Здесь хорошие врачи, и люди у них чаще выживают, чем умирают. Пока он жив, нельзя терять надежду, нельзя опускать руки!»

Но ничего не сказала, потому что спрашивала она не меня, а того, кто знает точный ответ.

К понурой очереди уже вышел Бегемотик. Слегка наклонив голову и мягко жестикулируя, он говорил обступившим его людям про разные болезни, диагнозы, исходы, каждому свое, но на самом деле одно и то же — как же надо любить жизнь, беречь себя и своих близких. Не запускать болезнь, вовремя сходить к врачу, лишний раз поинтересоваться, как здоровье, оглянуться, переходя дорогу, в разгар веселья в шумной компании вспомнить о тех, кому ты нужен, не гнать машину, быть осторожным и не поворачиваться спиной к людям, а еще — к огню.

Говорил о том, что нет медицины на грани фантастики, есть врачи, которые могут или не могут помочь. Одни в очереди понимали его, другие нет, и от этого понимания или непонимания зависела их собственная жизнь, ведь белый коридор перед реанимацией — чистилище для живых.

Внутри у меня все было ровно и спокойно. Выплакавшись в день его смерти, я утратила способность переживать.

Потом я вышла из больницы, в которую попала накануне сорока дней со смерти Медведя. В ярком солнечном свете на подтаявших сугробах все еще были видны контуры птичьих крыльев — обычный зимний атрибут для тех, у кого обострены все чувства. Рядом сновали голуби и воробьи, но эти крылья были гораздо больше. Крылья улетевших отсюда птиц. Крылья третьей степени.

Дома меня ждал маленький несмышленый мальчик, которому исполнилось два года, пока я лежала в больнице. Мальчик с большими грустными глазами в пол-лица — его глазами. Перебирая подарки, он спрашивал в свой второй день рождения, где папа с мамой? Мамапапа в одно вопросительное слово. Взрослые отводили глаза и не знали, что ему ответить.

В груди у меня что-то шевельнулось, слабо, потом еще и еще, как будто дернулось перебитое крыло. Я выпрямила спину, сгибать ее было нельзя.

Двор больницы, похожей на плитку горького шоколада, остался позади. А впереди была другая, совсем незнакомая жизнь. Наверное, крайне тяжелая, но кто сказал, что я не смогу сделать ее чуть более счастливой.