Медный всадник

Важным этапом на пути изучения и понимания «Медного Всадника» явилась статья о нем Валерия Брюсова, помещенная в III томе сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова, вышедшем в 1909 г.[554] В начале статьи, указывая на «несоответствие между фабулой повести и ее содержанием», на то, что это «заставило критику, с ее первых шагов, искать в „Медном Всаднике“ второго, внутреннего смысла, видеть в образах Евгения и Петра воплощения, символы двух начал», автор предлагает все «разнообразнейшие толкования повести» «свести к трем типам»:

1. Белинский и его продолжатели видели смысл повести в сопоставлении коллективной (общей, государственной) воли, представленной Петром, и воли единичной, личной, воплощенной в Евгении, в столкновении «личности и неизбежного хода истории». При этом, с точки зрения Белинского, из двух столкнувшихся сил прав представитель исторической необходимости, Петр.

2. «Другие, мысль которых всех отчетливей выразил Д. Мережковский, видели в двух героях „Медного Всадника“ представителей двух изначальных сил, борющихся в европейской цивилизации: язычества и христианства, отречения от своего я в боге (Евгений, — Н. И.) и обожествления своего я в героизме (Петр, — Н. И.)». «Со своей точки зрения, — поясняет Брюсов, — Мережковский оправдывает Евгения, оправдывает мятеж „малых“, „ничтожных“, восстание христианства на идеалы язычества».

3. Наконец, «третьи видели в Петре воплощение самодержавия, а в „злобном“ шопоте Евгения — мятеж против деспотизма».

Это последнее толкование, заключает Брюсов, «должно быть всего ближе к подлинному замыслу Пушкина».[555]

Отводя вовсе несвойственный Пушкину религиозный смысл его историко-философской поэмы, мы должны, со своей стороны, признать, что первое и третье толкования по существу очень близки между собою, только первое, основанное на мысли Белинского, выражено более обобщенно и тем самым более «философично», чем третье, представляющее лишь одну из его сложных граней.

Религиозное толкование, выдвигавшееся Мережковским, давно отошло в прошлое. Но историко-политическое или социологическое, предложенное Белинским, продолжает жить и сейчас, принимая крайне разнообразные, часто субъективные формы.[556]

Существенным достижением В. Я. Брюсова является, без сомнения, его анализ поэмы как целостного художественного произведения — ее композиции, стилистики, идейно-художественной системы, ее стиха. Здесь безусловно сказалось то, что автор статьи сам является крупным поэтом и стиховедом. Вследствие этого его работа о «Медном Всаднике» сохраняет до сих пор свое непреходящее значение, исключая, разумеется, ошибочное понимание соотношения между «Медным Всадником» и «Езерским», или, как называли это незаконченное произведение все комментаторы начала века, «Родословной моего героя».

Во второй половине 1920-х годов появились две работы о «Медном Всаднике», авторы которых отличались своими методами, но приходили к одинаковым выводам: статья Д. Д. Благого «Миф Пушкина о декабристах. Социологическая интерпретация „Медного Всадника“»[557] и исследование Андрея Белого «Ритм как диалектика и „Медный Всадник“» (М., 1929).

Д. Д. Благой, основываясь на действительно многочисленных высказываниях Пушкина, определял его «классовое самосознание» как самосознание представителя деклассированного дворянства, потомка некогда знатного рода, униженного петровскими реформами и утратившего свое былое положение после Петра. Борьба между этим деклассированным дворянством и самодержавием, опирающимся на новую послепетровскую знать, составляет основное содержание новой русской истории, включая восстание декабристов, которое, по очень произвольному толкованию Д. Д. Благого, является бунтом деклассированного дворянства против самодержавия за свои попранные права. К таким деклассированным дворянам принадлежит и герой «Медного Всадника», Евгений (с чем нельзя не согласиться), но отсюда автор делает вывод, что столкновение Евгения с Медным Всадником, его вызов и поражение представляет собою «мифологизированное» изображение восстания 14 декабря. Обширный материал, подобранный автором, представляется на первый взгляд очень убедительным, однако обилие натяжек, произвольных сопоставлений и субъективных толкований лишает его построение объективно-научного значения.[558]