Медный всадник

В 1884 г. было напечатано в «Русской старине» описание рукописей Пушкина, составленное В. Е. Якушкиным, где, помимо рукописей поэмы, получившей позднее редакторское название «Езерский», и «Медного Всадника», было кратко упомянуто о переписанных Пушкиным стихотворениях Мицкевича — «Памятник Петра Великого», «К русским друзьям», «Олешкевич».[545] Можно думать, что это обстоятельство, ранее неизвестное, вызвало к жизни большую статью В. Спасовича,[546] где впервые был поставлен вопрос об отношениях между русским и польским поэтами и о значении для творчества Пушкина, прежде всего для «Медного Всадника», стихотворений Мицкевича, входящих в «Отрывок» — «Ustęp», завершающий III часть поэмы «Дзяды», а из них в особенности «Памятника Петра Великого» — «Pomnik Piotra Wielkiego». Рассматривая это стихотворение Мицкевича, где польский поэт изображает себя и Пушкина, беседующих между собою осенним вечером у памятника Петра на площади Сената, Спасович справедливо замечает, что осуждающие, негодующие слова о Петре Великом, которые якобы произносит Пушкин, «суть только выражение собственных убеждений Мицкевича, и только вследствие licentia poetica[547] вложены в уста Пушкину».[548] Далее, в отзыве о «Медном Всаднике», Спасович не проявил правильного понимания пушкинской поэмы, вернее, не оценил ее.[549] Но именно со статьи Спасовича начинается в польских и русских литературоведческих кругах обсуждение проблемы «Пушкин и Мицкевич», не законченное до сих пор.

В 1906 г. в Варшаве вышла монография польского ученого Ю. Третьяка, основывающаяся на новых данных об отношениях двух поэтов, где содержались спорные, даже ошибочные утверждения.[550]

Спор между Ю. Третьяком и русскими авторами — В. Наконечным,[551] А. И. Яцимирским,[552] С. Н. Браиловским[553] и др., сводился, по существу, к вопросу о том, явились ли стихотворения Мицкевича, входящие в приложение («Ustęp») к III части «Дзядов», основной побудительной причиной возникновения замысла «Медного Всадника», как утверждал польский исследователь, или нет. Ответ на этот вопрос не может быть, однако, однозначным.

Замысел поэмы зародился у Пушкина, вероятно, задолго до ее написания: если не тотчас после того, как поэт, живя в Михайловском, узнал о наводнении, то во всяком случае в первые же годы жизни в Петербурге, после возвращения из ссылки, в 1827-1830 гг. Образ героя, «ничтожного» бедного чиновника, потомка некогда знатного и богатого дворянского рода, определился, очевидно, позднее, в начале 30-х годов — быть может, независимо от темы наводнения, в повести, известной теперь под заглавием «Езерский». После того как это произведение в начале 1833 г. было оставлено Пушкиным, герой его, Евгений, был перенесен в другой замысел — в «поэму о наводнении». В то же время давние размышления поэта над личностью и деятельностью Петра Великого оформились в образе «строителя чудотворного» и в бунте против него Евгения. Все это сложилось в сознании Пушкина еще до того, как он прочел стихотворения Мицкевича и, конечно, независимо от них. Но, получив за три педели до отъезда в Оренбург четвертый том стихотворений Мицкевича, прочитав «Приложение», начиная с близкого к его собственной теме «Олешкевича», Пушкин под глубоким и волнующим впечатлением от страстных и далеко не во всем справедливых инвектив польского поэта решил дать ему в своей поэме ответ. Он развил, расширил во Вступлении лирическое обращение к Петербургу — «Люблю тебя, Петра творенье!» (стихи 43-83), где каждый отрывок, начинающийся словом «Люблю…», является (как это давно отмечено комментаторами, начиная с Ю. Третьяка) ответом на негодующие или сатирические стихи Мицкевича и их опровержением. Исторический герой поэмы Пушкина, Петр Великий, в образе Фальконетового монумента являющийся в разные ее моменты, дан как ответ, как возражение на трактовку его Мицкевичем в стихотворении «Pomnik Piotra Wielkiego», что косвенно указывается в 5-м примечании Пушкина к поэме. Точно так же в 3-м примечании к «Медному Всаднику» содержится указание на «прекрасные стихи» Мицкевича — стихотворение «Oleszkiewicz», но вместе с тем отмечается ошибочность в описании наводнения у польского поэта. Все это, конечно, показывает, насколько сильно было впечатление Пушкина от гневно-сатирического стихотворения Мицкевича, отразившееся в «Петербургской повести» Пушкина. Но это «отражение» носило по сути характер спора или даже опровержения. Таким представляется нам соотношение «Медного Всадника» со стихами Мицкевича о Петербурге.