Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1

«Женитьба» имела успех у зрителей, но в начале лета, когда на традиционных ночных бдениях в «Современнике» мы обсуждали итоги нашего сезонного периода творчества, она в репертуар взята не была. Уж слишком очевидным было мое инакомыслие по отношению к методологии тогдашнего «Современника», и прежде всего к методологии, исповедуемой Ефремовым, чьи вкусы во многом, процентов на девяносто, а может даже больше, определяли умонастроения и эстетические пристрастия труппы «Современника». Я был не просто обижен, а разгневался. Получил командировку от ЦК комсомола в Сибирь и повез спектакль в Иркутск, Ангарск, Братск, Усолье-Сибирское, где моя «Женитьба» имела успех. Интересно, что и на будущее дипломников это повлияло. Сергей Сазонтьев играл там Кочкарева, а Рогволд Суховерко – Подколесина.

Не бог весть какой был спектакль, но эти так широко и подробно описанные потом в критической театральной литературе «маленькие люди» – Жевакин, Анучкин, Яичница – на самом деле впервые были рассмотрены нами в той работе именно как маленькие, бедные люди. Это было сделано в студенческом дипломном спектакле. А «Современник» нас не принял.

По сути дела, два года – шестьдесят восьмой и шестьдесят девятый – были годами охлаждения наших взаимоотношений с Олегом Николаевичем. Почему это произошло? Наверное, я стал взрослым, стал меньше зависеть от того, что думал или говорил он. После вполне естественного обрезания пуповины началась моя автономная, самостоятельная жизнь.

Все это привело к тому, что на протяжении почти двух лет перед уходом Олега Николаевича Ефремова во МХАТ у меня практически не было новых ролей в театре. Кроме роли Татарина, которую дала мне Галя Волчек в своем спектакле «На дне». Володя Салюк по этому поводу написал эпиграмму:

  Табаков сыграл татарина, Это вроде нам подарено. Не игра, а происшествие, Вновь вершина у горы. Ждите нового нашествия После этакой игры.  

За тот же отрезок времени я снялся в невесть скольких кинофильмах и еще чего-то делал, делал и делал. Это я к тому, что когда свербит, то невозможно бездействовать. Так или иначе твое желание работать все равно прорвется в той или иной производственной сфере. Но если человек ничего не делает, ничего не предпринимает к тому, чтобы работать, это означает сигнал тревоги, потому что не хотеть работать – ненормально. Это просто невозможно. Повторяю еще раз: ничто в жизни не мучило меня так, как ощущение собственной потенции.

У меня никогда не было так называемого свободного времени. А если появлялся хоть небольшой отрезок, то для меня сразу же находилось дело. В семидесятых годах вместе с моим другом, замечательным режиссером Владимиром Храмовым, мы придумали и записали на телевидении «Конька-Горбунка» и «Василия Теркина» – телеспектакли, где я один читал Ершова и Твардовского. Идея родилась при явном влиянии детских впечатлений от услышанного по радио в исполнении Дмитрия Николаевича Орлова. Судя по отзывам, обе наши работы вполне удались.

Мой друг Володя Храмов… Однокурсник Владимира Андреева, бывшего руководителя Театра Ермоловой, ученик Андрея Михайловича Лобанова. Артист, замечательный режиссер телевидения. Он ворвался в мою жизнь – забавный, смешной человек с лицом, одновременно похожим на лица и Штейбла, и Гурвинека (персонажи кукольного комического чешского театра. – Примеч. ред.). Умница, талант, женолюб. Мне кажется, он переоценивал мои реальные актерские возможности и хотел видеть меня в огромном количестве ролей, начиная от военного комиссара в рассказе Твардовского и заканчивая Гамлетом, которого он хотел со мной поставить.

Я возражал, честно признаваясь, что не люблю Гамлета применительно к себе. Что у меня другие пристрастия. Возможно, я еще мог бы, с большим трудом, сделав над собою усилие, согласиться в юности на Ромео. Но Гамлет… Нет. Зануда – тянет, тянет. Действовать надо, зарезать к чертовой матери этого Клавдия и всех этих, а он… Не мое…

А у Володи был приготовлен целый репертуар того, что мне надо было сыграть. Он смотрел все мои работы по много раз, много говорил со мной об этом, что-то рассказывал. По-моему, он и сам был очень талантливым актером, но его режиссерское дарование было не менее мощным.

Только у нас в России с талантами обходятся так расточительно. Володе театром надо было руководить, и делал бы он это много лучше иных коллег, ибо обладал не только талантом, но и способностью отвечать за дело, и вкусом к «поворачиванию» актера еще неведомыми сторонами дарования.

Володя Храмов стал педагогом на курсе, который я вел в ГИТИСе, потом пришел работать в Школу-студию МХАТ, занимался с моими студийцами в Подвале.

Смерть вырвала его из моей жизни самым жестоким образом. Он долго и мучительно болел. За несколько дней до смерти он написал мне страшную записку: «Ну что же, Олежек. Пришло время прощаться…»

Мы хоронили Володю всей студией на одном из новых отдаленных кладбищ Москвы, на совершенно пустынном, голом месте. Долг мой перед Володей еще не оплачен…