Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1

К тридцати трем годам я уже был довольно обстоятельно сформирован как человек. Мои общественные и иные симпатии принадлежали, конечно, Александру Исаевичу Солженицыну. Я был влюблен в его повесть, и для меня, как и для всех в Советском Союзе, она была тем самым Рубиконом, который поделил мою жизнь на «до» публикации «Одного дня Ивана Денисовича» и «после». Об этом же, кстати, говорила в свое время и Анна Андреевна Ахматова.

Солженицын, Ахматова, Пастернак – вот мои университеты духа, ставшие доступными только с наступлением «оттепели» в стране, когда их стал печатать журнал «Новый мир». «Новый мир» времен Твардовского, как и театр «Современник», был «птенцом гнезда Хрущева».

Каждый номер журнала ожидался в величайшем томлении, мгновенно проглатывался от корки до корки. На «Новый мир» были установлены лимиты, но у меня уже тогда было такое лицо, что меня подписывали вне всяких ограничений. До сих пор в моей библиотеке существуют переплетенные в ситцевые сарафанные обложки: Семин, Быков, Катаев – все из «Нового мира», в основном определявшего круг моего чтения.

И в это же самое время, в шестьдесят третьем или шестьдесят четвертом году, Олег Николаевич предложил нам с Евстигнеевым вступить в партию, мотивируя свое предложение тем, что если у нас не будет своей первичной парторганизации, то не получится у нас дело, не выживет театр. И мы стали членами КПСС, доверяя Олегу безраздельно. Нам, при наличии Ефремова, никаких политических надстроек не требовалось. Партийность была необходимой данью времени.

А к концу 1968 года я уже прошел все общественные должности «Современника»: был и комсоргом, и предместкома, потом стал парторгом. В парторганизацию входили Олег Ефремов, Мила Иванова, Леня Эрман, пожарники какие-то, Женя Евстигнеев, Петя Щербаков, Валера Хлевинский, зав. монтировочным цехом Маланин. Хорошая первичная партячейка. Для коллектива мы старались.

Рождение каждого театра обусловливается состоянием общества. В том историческом пространстве, в котором возник и существовал «Современник», общественная борьба заключалась в противостоянии легенд об апостольской невинности Владимира Ильича Ульянова-Ленина и катастрофической гиньольной вине и жестокости, которая была связана с фигурой Иосифа Виссарионовича Джугашвили-Сталина. «Хороший» Ленин и «плохой» Сталин, искажавший «хорошего» Ленина, – вот, по сути дела, и было поле сражения, в котором, конечно, принимал участие «Современник». Но особенности моего человеческого и обывательского развития были отмечены большим знанием того, что «и раввин, и капуцин одинаково воняют». Эта цитата из стихотворения Гейне «Диспут» наиболее применима к этим двум фигурам в российской истории. Поэтому и взгляд мой на происходящее был более трезвым.

А вот «Таганка», например, родилась в середине шестидесятых на гребне политической двусмыслицы, когда все происходившее на сцене подпитывалось жизненными ассоциациями.

Слава богу, в «Современнике» подобного было много меньше. Даже играя «Голого короля», Евстигнеев никогда не держал в голове Хрущева. Он играл идиота, сидящего на вершине власти. Но идиота гуманизированного. Это отражало и жизненный, и национальный опыт, но не носило характер принуждения: делай с нами, думай, как мы. Все-таки мы из школы Художественного театра, где другая стилистика, другая система метафор и иносказаний. Был же случай, когда Тарханов и Москвин разделись догола и легли возле номера Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой, а когда она вышла, загнусавили: «Мы подки-идыши, мы подки-идыши»… Вот это да! Умение обыгрывать ситуацию, постоянная готовность к экспромту пронизывали атмосферу «Современника».

Демократии в театре быть не должно

Между тем наш театр жил тогда очень своеобразно.

Влюбленность и счастье общего дела ушли. По сути дела, это был уже придуманный мир, всячески реанимируемый Ефремовым.

Конечно, с высоты возраста семидесяти семи лет любые заблуждения становятся особенно очевидными.

«Современник» существовал как чрезвычайно демократическая, советская, я бы даже сказал, социалистическая единица. В жизни театра царил коллективизм, выражавшийся в ежегодных демократических обсуждениях итогов сезона, детальном рассмотрении и оценке работ каждого актера тайным голосованием. Одно время даже пересматривалась заработная плата. То есть если по государственным нормам нам полагалась одна заработная плата, то в результате наших ночных бдений эта сумма увеличивалась или уменьшалась. Так, однажды Евстигнееву и мне было отказано в звании «первых артистов» с соответствующими оргвыводами. И мы с Женей сдавали в кассу театра по двадцать или двадцать пять рублей в течение целого года, чтобы эти деньги доплачивались другим актерам. Потом эта затея, конечно, рухнула.