Но вот однажды, во время съемок на «Мосфильме», меня опять позвали к телефону, и голос совершенно испуганного и взволнованного Пети Щербакова, в то время секретаря партийной организации театра «Современник», сказал, что вечером нас с ним ждут в Бауманском райкоме партии. Съемки кончились довольно поздно, и я, как был, прямо со студии заявился на бюро райкома, одетый в джинсовый костюм, явно не соответствовавший серьезности официального мероприятия. Туда-то уже все пришли в костюмах и галстуках: бедный Петя Щербаков с белым лицом, заместитель начальника управления культуры исполкома Моссовета Михаил Сергеевич Шкодин, замминистра культуры по международным делам Владимир Попов и многие другие. Петя дал мне прочесть проект решения бюро райкома партии Бауманского района, по которому мне грозил «строгий выговор с занесением в личное дело». При Сталине после такого «диагноза» человека просто увозили в фургоне с надписью «Хлеб» или «Молоко».
Стою, жду, понимаю, что каким-то образом происходящее со мной должно отразиться и на театре «Современник», где я пятый год являюсь директором.
И вот в зале заседаний начался так называемый «спектакль».
Должен заметить, что Бауманский райком партии был на особом счету: в этом центральном райкоме столицы на учете состоял сам Леонид Ильич Брежнев, не говоря обо всем аппарате ЦК. В глазах собравшихся это было чрезвычайно важным обстоятельством.
Первый секретарь Бауманского райкома партии Валентин Николаевич Макеев был человеком очень добрым, хорошо относящимся и ко мне, и к «Современнику». Он вел заседание. Изложил суть письма Васила Биляка, а потом спросил: «Что нам делать, товарищи?» – и вопросительно посмотрел на членов бюро райкома. А те, повинуясь «классовому чувству» и незамутненному движению души, начали рьяно клеймить еретика. Вначале выступила передовица – ткачиха, героиня труда, потом генерал – начальник военной академии, а затем, сорвавшись с цепи, вся эта вдохновенная свора попыталась вырвать клочки из моих бедер и низа живота.
В подобных случаях я внутренне собираюсь. И до того момента, как может упасть моя «заслонка», у меня есть много сил, чтобы не обращать внимания на происходящее рядом.
Когда уже четвертый по счету выступающий намеревался в праведном гневе высказать все, что как с вероотступником со мной полагалось сделать, со своего места вдруг поднялся Макеев и произнес: «Но с другой стороны, товарищи, русский художник – человек противоречивый. Вспомните Федора Ивановича Шаляпина…» Все участники «представления» застыли в немой сцене. До смерти не забуду глаз присутствовавших: «Да что ж ты, гад, сразу-то не предупредил, как оно повернется…»
Все кончилось тем, что мне объявили обыкновенный выговор без занесения в личное дело. Но о нем довольно быстро забыли. Партия не захотела ссориться с известным артистом.
Завершая главу о Чехии, скажу, что мои культурные связи с этой замечательной страной не только не оборвались, а напротив, развились и упрочились. Я уже не один год преподаю актерское мастерство в Чешской академии искусств. А недавно я получил следующее письмо:
Университеты духа