Меч мертвых

Младший сын Лодброка, сам того не желая, напомнил ему о ней, да так, словно на любимую мозоль наступил.

Харальду между тем очень понравилось управлять вендским боевым кораблем. И очень не понравилось то, как сопел и переминался рядом Сувор Щетина. Так, словно готов был в любой миг выхватить у него рулевое весло, если он, Харальд Рагнарссон, в чем-нибудь оплошает. Юноша подумал о том, что гардский вельможа, чего доброго, сейчас еще и советами ему начнет помогать, и отдал правило:

— Спасибо, Сувор ярл.

А про себя удивился, чем это Щетина так полюбился Хрольву, его воспитателю. Не только же за спасение жизни тот отдал ему драгоценный меч, которым весьма дорожил!

Эгиль в это время сидел на скамье с кем-то из мореходов, и они яростно спорили, двигая резные фигурки по расчерченной игральной доске. Как оказалось, на Селунде и в Стране Вендов придерживались разных правил игры, и было неясно, кто же из двоих одерживал верх.

Они сидели у самого входа в шатер, устроенный на палубе ради защиты от солнца, ветра и брызг. Как раз, когда подошел Харальд, кожаную занавеску откинула неуверенная рука, и наружу выбрался Твердислав.

Боярин, выросший на берегу государыни Мутной, с морем не ладил совсем. Уж все, кажется, сделал — и черного козла Водяному Хозяину подарил, и кишки от рыбы, выловленной в море, велел обратно в воду бросать, — а не помогало. Как покинули Селунд, так начал бедный Твердята бледнеть и худеть. Не мог удержать в себе ни куска, а когда желудок был пуст — извергал зеленую желчь. Сувору еще пришлось труда положить, чтобы приучить его нагибаться через подветренный борт. А то уж вовсе позор.

Вот и теперь Твердислав Радонежич, нарочитый посол, с серым лицом кое-как пробрался вдоль ближайшей скамьи, высунул голову между щитами на припадавшем к воде левом борту — и судорога стиснула тело.

Когда он отдышался и вытер со лба пот, прижимаясь спиной к бортовым доскам и чувствуя, как заново начинает нехорошо напрягаться внутри, Харальд сказал ему:

— Я знаю и таких, кто привыкал к морю, ярл.

Он проговорил это на ломаном варяжском наречии, которое Твердята более-менее понимал. Слова пролетели мимо ушей: у Пенька не было сил даже обозлиться, что кто-то заметил его слабость да еще и принялся о ней рассуждать. Боярин тщетно искал вдали хоть что-нибудь неподвижное, за что бы уцепиться глазами. Берег то возникал узенькой полоской на горизонте, то вновь пропадал.

— Люди поступают по-разному, — невозмутимо продолжал Харалъд. — Иные берут в рот камешек и катают его за щекой. Он вращается и отнимает вращение у того, что ты видишь перед собой…

Мысль о том, чтобы положить что-нибудь в рот, вызвала у боярина еще один приступ рвоты.

— Я был на причале, когда мы встречали тебя в Роскильде, и ты совсем не показался мне замученным морем, — сказал сын Лодброка.

— Там фиорд… там совсем не было волн, — прохрипел в ответ Твердислав.

— Ошибаешься, — покачал головой Харальд. — Были. Конечно, не такие, как здесь, но человек со слабым животом не смог бы ходить и разговаривать, как это делал ты. И знаешь, почему? Потому что у тебя было важное дело. Ты готовился беседовать с конунгом и даже не заметил, что в фиорде довольно сильно качало.

Тут боярин Твердята понял, что погиб окончательно. У него больше не было важного дела. То есть было, понятно, — держать перед светлыми князьями ответ о великом посольстве, о том, как склонял — и склонил ведь! — грозного Рагнара к замирению, да в знак вечного мира привез им почетным заложником его меньшого сынишку… Твердята уже пробовал сосредотачивать мысли на том, как вернется и встанет перед Вадимом и Рюриком. Не помогало. Или помогало, но совсем ненадолго. Наверное, потому, что до Ладоги — какое там, даже до Невского Устья!.. — еще оставались седмицы пути, и загодя собирать волю в кулак никакой необходимости не было.

Морская болезнь не только терзает тело, она еще и гнетет душу, искореняя высокомерие и стыдливость. Когда то и дело выворачивается наизнанку желудок, тут уж не до гордости. Твердислав поднял больные глаза на сына конунга, сидевшего на скамейке гребца, точно у себя дома, и сипло сказал:

— Я думал, вы, датчане, и знать-то не знаете, как море бьет…

— Мы, дети Рагнара, и правда не знаем, — улыбнулся Харальд. — Эгир и Ньерд чтят нашего отца и даруют нам свое благословение. Но к другим людям море совсем не так дружелюбно, и те выдумывают разные способы, как с ним поладить. Рагнар конунг говорил мне, что нам с братьями следует знать эти способы, поскольку вождь должен заботиться о своих подданных… и о друзьях, которым тоже порой приходится туго.

— Какие же это способы?.. — чувствуя мерзкое шевеление нутра, спросил Твердислав.

— Я слышал, как ты напевал про себя, умываясь во дворе на другой день после тинга, — сказал Харальд. — Я еще подумал, что люди, должно быть, не врут, говоря, что великие воины не обделены от богов никакими умениями. Редко бывает, что герою хорошо дается всего одно дело, а остальные валятся из рук. Ты не припомнишь, о чем пел тогда во дворе?

— Нет, — прикрыл глаза Твердята. — Не припомню…