Меч мертвых

Молодой Твердятич ощутил пробежавший по телу мороз: ему сразу вспомнился тот человек с повязкой в половину лица, которого они с Харальдом встретили у лесного зимовья. Искра даже посмотрел на сына Лодброка, сидевшего на малом стольце. Лицо у Харальда было непроницаемое. Искра невольно подумал, что вроде бы успел узнать его достаточно близко и хорошо. Уж заметил бы, явись Харальду на ум та же дикая мысль, что и ему… Искра опять перестал слушать речи тяжущихся и долго смотрел на друга, ожидая, не захочет ли тот тайно встретиться с ним взглядами. Не дождался и, тряхнув головой, почти стыдливо решил: да что, в самом деле, такое!.. Каким образом взяться здесь, в новогородском лесу, тому самому человеку, который на другом конце света убил какого-то датского вельможу? Что ему тут делать-то? Если б ещё вправду Замятня его подослал… Так говорит же Куделька – не подсылал… Да и мало ли одноглазых на свете?..

Наверное, он в самом деле ещё слишком болен и слаб. Вот ему и мерещится. Чудится в каждом слове особый смысл, которого там вовсе и нет…

– Я плохо разумею ваш язык, гардский ярл, – сказал Торгейр Волчий Коготь. – Мало хочется мне ошибиться, и поэтому я спрашиваю тебя: так ли перевели мне слова твоего хирдманна? Верно ли, что он называл меня немужественным мужчиной, а мои слова – ложью?

Замятне словно надоело щуриться на него исподлобья. Он поднял голову и впервые посмотрел на датчанина прямо – глаза в глаза:

– А что ещё про тебя сказать, когда именно таков ты и есть!

Торгейр опустил руку на меч.

– Ты, В'aди гарда-конунг! – проговорил он торжественно. – И ты, Харальд Рагнарссон! Этот человек обратил против меня непроизносимые речи. Он сказал, что я не могу занимать место среди мужчин, ибо я, как он думает, не мужчина в сердце моём. Я же отвечаю, что моё мужество ничем его мужеству не уступит!..

Князь Вадим посмотрел на Харальда, и Харальд медленно ответил:

– Если один свободный человек произнёс о другом непроизносимые речи, наш закон велит им встретиться на перекрёстке трёх дорог и биться оружием. Мы называем это хольмгангом…

Вадим согласно кивнул и обратился к Замятне:

– Датчанин п'oля требует, Тужирич. Выйдешь против него?

– Выйду, княже, – спокойно и коротко ответил Замятня. Он никогда не был речист.

В этот день народу и князю предстояло ещё одно дело, более весёлое. В стольную Госпожу Ладогу отправили гонцов – загодя предупредить о посольстве. О том самом, которое ещё до перелома зимы задумал боярин Твердята Пенёк, а потом высказал свою нелёгкую думу побратимам и князю на святом пиру в ночь празднования Корочуна. Тогда же, как все помнили, светлый князь велел Твердиславу Радонежичу самому готовиться возглавиться посольство. Пенёк и готовился. Большим богатством Новый Город покамест похвалиться не мог – всего и жиру, с чем из Ладоги во гневе ушли. Летом, глядишь, купцы припожалуют, слетятся на новый торг, как воробьи на зерно. Но до лета ещё дожить надобно, а посольству временить недосуг. И все предвесенние месяцы мудрый Твердята ходил по нарочитым дворам, собирал где что мог на подношения и дары, ибо какое же замирение без гостинцев?.. И ведь мало-помалу набрал такого узорочья, что даже по самому строгому счёту не стыд было с ним к государю Рюрику ехать. Знал Твердислав: все стонут, все жалуются на бедность, и в казне княжьей впрямь донце просвечивает… а у каждого, если как следует поскрести, кое-что да припрятано. У одного – полон горшок тонких, как листки, серебряных монет из далёких стран, лежащих, если только люди не врут, аж за Хазарией. У другого – затканный золотой нитью плащ, бережно довезённый из самого что ни есть Царьграда. У третьего – золотые и зелёные бусы, как раз на белые шеи жёнам Рюриковых вельмож…

Было замечено, что новогородцы стали много охотнее открывать сундуки, как только узнали – собственный дом Пенёк обобрал куда беспощаднее, чем чужие. У малой дружины своей отобрал серебряные ложки, сказав:

– С вами добуду новой казны, а ныне она для великого дела потребна.

И сам принялся есть старой деревянной ложкой, как все.

Ещё говорили, будто ижоры из рода Серебряной Лисы доставили ему такие меха, о которых князю Рюрику при всей его ласке к этому племени не доводилось даже мечтать.

До сего дня Твердислав никому не показывал драгоценную рухлядь. Сохранял её в кремле, в надёжных ключницах, примыкавших к дружинной избе. Зато нынче перед батюшкой князем, перед важными кончанскими старцами, перед любопытными новогородцами (а народу ото всех концов сбежалось в кремль, как на вече!) долгой чередой прошагали гордые отроки, вынося и показывая собранные дары.

И оказалось – не зря ходил Твердята к серебру кузнецам, подолгу с ними беседовал, к себе в дом зазывал. Сребреники из горшка – вот уж чему никто в Ладоге не удивился бы! – превратились в ковш и два черпака такой дивной красы, что сам былой владелец монет провожал взглядом упоённого ношей отрока, разинув от изумления рот.