Меч и Цитадель

Твердо решивший расплатиться за съеденное, я принялся перебирать содержимое ташки в поисках чего-либо по крайней мере равноценного. Однако что мог бы оставить я пастуху? Расставаться с коричневой книгой Теклы мне не хотелось; пришлось успокоить совесть, напомнив себе, что пастух в любом случае вряд ли обучен грамоте. С обломком точильного камня я тоже расстаться не пожелал: во-первых, он напоминал о встрече с зеленым человеком, а во-вторых, здесь, где почти такие же камни валялись в траве, куда ни взгляни, подарок из него вышел бы слишком уж недостойный. Денег при мне не было вовсе – прощаясь с Доркас, я отдал ей все, что имел, до последней монетки. В конце концов выбор мой пал на алую накидку, найденную в грязи посреди каменного городища задолго до того, как мы пришли в Тракс. Правда, накидка была порядком испачкана и слишком тонка, чтобы согреть человека в горах, но я понадеялся, что кисточки на концах и яркий цвет придутся накормившему меня незнакомцу по вкусу.

Как она оказалась там, где была найдена; оставил ли ее тот странный индивид, призвавший нас к себе, дабы хоть ненадолго вернуться к жизни, намеренно или обронил ненароком, когда ливень снова на долгое время развеял его в прах, – этого я так никогда и не понял. Несомненно, древняя община жриц-Пелерин обладает множеством способностей, к которым прибегает нечасто, а то и не прибегает вообще, и в предположении, будто среди них числится способность поднимать из праха умерших, нет ничего абсурдного. В таком случае поднятый вполне мог призвать их к себе, как призвал нас, а накидка – остаться забытой среди развалин случайно.

Но даже если так оно и было, возможно, все это служило целям некоей высшей власти. Именно таким образом большинство мудрецов объясняют известный видимый парадокс: пусть даже мы вольны поступить так или этак, совершить преступление либо, благодаря беззаветному альтруизму, удостоиться священной награды от Эмпиреев, на все это – воля Предвечного, а посему ему в равной мере (то есть любыми деяниями) служат и смирные нравом, и бунтовщики.

И это еще не все. Некоторые, чьи доводы прочел я в коричневой книге и около полудюжины раз обсуждал с Теклой, отмечают, что близ Высшего, в горних сферах, обитает множество созданий, хоть и кажущихся крохотными – более того, бесконечно малыми – в сравнении с ним, но сообразно огромных в глазах людей, рядом с коими их повелитель столь колоссален, что становится вовсе невидимым. (Ничем не ограниченная величина и сообщает ему неприметность, так что по отношению к нему мы – словно путники, идущие по континенту, но видящие вокруг лишь леса, болота, песчаные дюны и тому подобное; порой они, может статься, чувствуют крохотные камешки в башмаке, однако даже не подозревают, что вместе с ними, рядышком, бок о бок, идет вперед сама земля, от веку остающаяся никем из них не замеченной.)

Немало имеется и других мудрецов, сомневающихся в существовании силы, якобы повелевающей созданиями, коих можно назвать амшаспандами, но тем не менее признающими факт существования таковых. Суждения их основаны не на свидетельствах людей – хотя подобных свидетельств имеется великое множество, и я готов добавить к ним собственное, поскольку сам видел одно из таких созданий на зеркальных страницах книги в покоях Отца Инире, – но скорее на не поддающейся опровержению теории, утверждающей: если-де мироздание не сотворено (во что они, по причинам не вполне философским, находят удобным не верить), следовательно, оно вплоть до сего дня существовало вечно. Отсюда следует, что само время тянется от сего дня вдаль, в прошлое, без конца, а в столь бескрайнем океане времени неизбежно должно было произойти, сбыться, появиться на свет все мыслимое. Создания наподобие амшаспанд вполне мыслимы, вообразимы, иначе о них и разговора бы не зашло, а если столь могущественные создания некогда появились на свет, кому же по силам их уничтожить? Разумеется, никому, а стало быть, они существуют и ныне.

Сколь же парадоксальна природа знания, позволяющая усомниться в существовании Илема, первоисточника всего сущего, нисколько не сомневаясь в существовании его слуг!

Ну а поскольку подобные создания, без сомнения, существуют, не могут ли они вмешиваться (если это можно назвать вмешательством) в наши дела при помощи случайностей вроде алой накидки, оставленной мною в пастушьей лачуге? Для вмешательства в жизнь муравейника отнюдь не требуется всемогущества – разворошить его палкой по силам любому мальчишке. Мысли ужаснее этой мне неизвестны. (Мысль о собственной смерти, считающаяся среди многих ужасающей до невообразимости, меня не слишком тревожит: думать о жизни мне – вероятно, из-за безукоризненной памяти – много, много страшнее.)