Меч и Цитадель

Однако ночь напоминала о войне и иными способами. Порой – а той ночью они запомнились мне особенно ярко – разряды тяжелой энергетической артиллерии полыхали в небе, словно жаркие молнии. Вдобавок до нас доносились шаги часовых, расходящихся по постам, отчего слово «стража», столь часто означающее в наших устах не более чем десятую часть ночи, приобретает особый смысл, становится необычайно веским, подкрепленное чеканным грохотом сапог и неразборчивыми командами.

В такую пору все надолго умолкают, и продолжительное затишье нарушает лишь негромкая речь здоровых – Пелерин и их рабов-мужчин, приходящих справиться о самочувствии то одного, то другого из пациентов. Одна из облаченных в алое жриц подошла и ко мне, села у моей койки, а я, полусонный, утративший остроту разума, даже не сразу сообразил, что табурет ей пришлось принести с собой.

– Ты – Севериан, друг Милеса? – спросила она.

– Да, так и есть.

– Он вспомнил свое имя, и я подумала, что ты будешь рад этой новости.

Я спросил, как же его зовут.

– Что значит «как»? Милес, конечно же, – я ведь сказала.

– Думаю, со временем он вспомнит не только это.

Пелерина кивнула. На вид она казалась довольно пожилой; взгляд ее был исполнен аскетической строгости и в то же время недюжинного добросердечия.

– Конечно, вспомнит, не сомневаюсь. И дом, и родных.

– Если они у него имеются.

– Да, круглых сирот на свете немало. А некоторым даже подыскать себе дом не под силу.

– Это ты обо мне?

– Нет, вовсе нет. И, как бы там ни было, сего недостатка человеку не преодолеть. Однако иметь дом гораздо лучше для всякого – особенно для мужчины. Чаще всего мужчины, подобно тому человеку, о котором рассказывал твой друг, думают, будто строят дома для семьи, но на самом деле и дом, и семью заводят лишь для самих себя.

– Значит, ты тоже слушала Гальварда?

– Да, и не я одна. Замечательную историю он рассказал. Одна из сестер привела меня как раз на том месте, когда его дед распоряжался нажитым имуществом, а остальное я выслушала до конца. Знаешь, в чем заключалась беда преступного дядюшки, Гундульфа?

– Наверное, в том, что влюбился.

– Ну нет, это-то не беда! Видишь ли, всякий человек подобен растению. Одна его половина прекрасна, зелена, нередко цветет, плодоносит, тянется к солнцу, к Предвечному. Другая же половина, напротив, стремится от солнца прочь, зарывается глубоко в землю, куда свет никогда не проникнет…

– Конечно, с писаниями ваших адептов я незнаком, – заметил я, – но о сосуществовании добра и зла в сердце каждого известно даже мне.

– Разве я хоть словом упомянула о добре и зле? Именно корни придают растению силы, чтобы тянуться к солнцу, хотя сами о том даже не подозревают. Или, допустим, чья-то коса, со свистом пройдясь по земле, отсечет стебелек от корней. Да, стебелек упадет и погибнет, однако корни могут породить новый.

– А сейчас ты говоришь, что зло есть добро.

– Нет. Я говорю, что черты натуры, которые ценим мы в окружающих, которыми восхищаемся в самих себе, растут из иных ее черт – из тех, которых мы не видим, а посему крайне редко о них задумываемся. Гундульфом, как и всеми мужчинами на свете, двигал инстинкт, называемый волей к власти. Обычно он проявляется в создании семьи – схожий инстинкт имеется также у женщин. У Гундульфа же этот инстинкт долгое время оставался подавленным, неудовлетворенным, как и у многих солдат здесь, вокруг нас. Если у офицеров есть подчиненные, то солдаты – им-то командовать некем – страдают, терзаются, сами не ведая отчего. Разумеется, многих из них что-либо с кем-либо связывает и на службе. Порой полдюжины человек делят меж собой одну женщину или мужчину, подобного женщине. Другие заводят ручных зверей, третьи – друзей из числа детей, оставленных войной без опеки и крова…

– Да, – рассудил я, вспомнив сынишку Касдо, – пожалуй, я понимаю, отчего вы порицаете подобные вещи.

– О нет, мы вовсе не порицаем – ни этого, ни даже вещей куда более противоестественных. Я веду речь лишь об инстинкте власти. Преступного дядюшку инстинкт сей побудил полюбить женщину, причем не какую-нибудь, но женщину, уже имеющую ребенка, дабы его семья, стоит им стать семьей, вмиг увеличилась даже не вдвое, а втрое. Таким образом, он наверстывал часть упущенного времени, понимаешь?

Тут Пелерина сделала паузу, и я кивнул.

– Увы, времени он упустил непозволительно много. Инстинкт власти нашел иную лазейку, заставив Гундульфа счесть себя полноправным, полновластным хозяином земельных угодий, которыми он владел всего лишь на паях с братом, а заодно и хозяином чужой жизни. Коварная иллюзия, не так ли?

– Пожалуй, да.

– Вот и другими вполне могут овладевать иллюзии не менее коварные, хотя и не настолько опасные, – с улыбкой подытожила Пелерина. – Скажи, не считаешь ли ты себя наделенным некоей особой властью?

– Я – подмастерье Ордена Взыскующих Истины и Покаяния, но никакой власти это звание не подразумевает. Мы, члены гильдии, – всего лишь исполнители воли судей.

– Но я полагала, что гильдия палачей давным-давно упразднена и более не существует. Выходит, она превратилась в некое подобие братства ликторов?