Меч и его Эсквайр

– И вся Священная Римская Империя от близкородственных союзов маком пошла.

– Там другие соображения были. Власть преумножить и удержать. Не та святость, однако.

– Враньё или подтасовка фактов.

– Твое дело. Однако вот твое подсознание мигом вообразило себе картинку острова в океане, где поврежденной наследственности нет вообще. Где знают, как избежать ее в дальнейшем – и как сконцентрировать ради потомков всё самое лучшее.

– Ты о чем?

– Положи руку мне на плечо и смотри.

Хельмут Торригаль, Стелламарис Торригаль. Вробург

Ступени возвышения были нарочно сделаны пологими, задолго до события, с таким трепетом ожидаемого всеми городскими насельниками, только Эстрелья сбила дыхание еще на подступах к месту. По ней самой этого, однако, видно почти не было: величавая Госпожа Господ в тяжелой парче и мехах, а что куколь назад откинут и лицо разрумянилось – так понятное дело: хоть и середина зимы, да не такие уж морозы, птицы на лету не падают, как бывало. Вон, поглядите, Сберегатели Ноши как от нашей Госпожи приотстали – ее чище чем стужи боятся.

Так судачил избранный изо всех трех главных сословий народ, представители коего, собравшись на трибунах, смирно ждали начала События с большой буквы и его разрешения. Билеты распределяли много заранее урочного срока, определенного по звездам в ночном небе и полосам облаков в дневном – хотя вот точное число на них всё одно не присутствовало.

Дойдя до цели, Эстрелья не выдержала – показала взглядом: руку дайте. В ответ протянулись целых две, Стеллы и Ситалхо. Ее вытянули наверх мигом, как пробку из бутылки или редиску с грядки.

– Как ты? Фалассо нас тут всех заводит, как пружинку от часов, – говорит Стелламарис.

– Касторовое масло уже давно снаружи, а не внутри. А вот что через каждые десять вдохов меня прямо всю выжимает, будто прачка мокрое белье – это будет похлеще. Еле осанку держу.

– Молодчина. На твоем месте я бы сюда колесом катилась, будто жонглёр на ярмарке.

Обе женщины под руки доводят королеву-регентшу до гигантской резной кровати под гербовым балдахином. Здесь тепло, даже жарко: в глубоких медных чашах разожжены костры из дубовых полешек и можжевеловой стружки, пламя в них и под котлом с теплой водой поддерживают уже с раннего утра, когда над главным домом Вробургской Цитадели взвился алый флаг.

– Вот, залазь туда и снимай эту тяжесть, – говорит Стелла. – До рубашки раздевайся – занавеси пока закрыты. Одеяла из козьего пуха, простыни льняного батиста, матрас песьим подшерстком набит – авось не смерзнешь.

– Какие там за-ради беса одеяла! Меня вот-вот наизнанку вывернет. С обоих концов.

– А ты не стесняйся, деточка. Казна все убытки поставщикам оплатит и еще лоскутками родильного убранства наторгуется. Знай упирайся руками и ногами в перекладины да ори посочней, если уж так хочется. Пускай слушают и упиваются.

– Фиг им, скотам, – Эстрелья еле сдерживает стоны, оттого и ругается куда затейливей, чем может стерпеть даже самая прочная бумага. – Можно думать, их не своя мать на свет произвела, а чужая тетка. Порождения ехидные. Яички черепашьи. Лягушачий помет. Икра кабачковая заморская, дважды задом наперед пропущенная. Сколько в среднем за представительный билет платили?

– Не бери в голову лишнего. На пеленки за глаза хватит и еще останется. Работай давай!

Весь этот исполненный страсти диалог проходит внутри задернутого занавеса, целость которого сторожат двое статных длиннобородых молодцов с заграничными прозвищами, отчим роженицы, отошедший от дел государственных в чине герцога, и высокий молодец с подозрительно белой кожей. Однако распоряжаются тут не они – а мелкотравчатый, хотя и весьма бодрый старикашка, весь с головы до ног в орденах и лентах, нацепленных прямо на тяжелый овчинный тулуп. Чтобы ветром не сдуло, ехидничают в толпе.

Именно Энгерран Верховный Судья громогласно объявляет:

– Королева готовится вот-вот родить.

И дает знак стражам.

Джалал с одной стороны, Икрам с другой враз отдергивают парчу балдахина в ногах кровати. Не настолько, чтобы явственно было видно лицо – это неприличие и даже святотатство, – но вполне достаточно, чтобы все убедились: царственное дитя выходит из правильного лона.

Собственно говоря, лишь тем, кто занял самые стратегически выгодные места, удается лицезреть нежную смуглоту согнутых в коленях ног и слегка обдрябшую округлость живота. Остальной обзор тотально загораживают куда более соблазнительные, хотя и прикрытые мадеполамом округлости обеих морских близняшек, которые пригнулись у тех самых царственных ног, чего-то там соображая.

Этим уникальное зрелище исчерпывается. Занавес падает, напрочь скрывая картину.

Только Хельмут фон Торригаль, королевский конюший, высоко поднимает на сильных руках ребенка, с крохотного туловища которого до самого полу ниспадает мантия – алое с золотым внутри, черное с серебром снаружи – и с торжеством возглашает: