Матрица войны

На минуту она исчезла в доме. Появилась опять с мохнатым полотенцем. По тесной горячей улочке пошли к реке. И печальный дом был сразу забыт. Каменистая дорога слепила своей белизной, словно была посыпана пшеничной мукой. Желтые пижмы на солнце горели и душисто пахли. Розовые мальвы у заборов отяжелели от обилия тучных цветов, сладостных тягучих ароматов. И вдруг среди белизны, сухого сияния старых тесовых оград блеснула река. Синева была ослепительной, нежданно яркой, ошеломляюще сочной. Не синева, а лазурь, как на плащах и крыльях рублевских ангелов. Это был не цвет, а радостная могучая сила, переливавшаяся через край огромной, помещенной в центр мироздания чаши. Эта сила была обращена на него. Душа откликнулась на лазурь страстной радостью, как на долгожданное слово, которое он жаждал услышать. И слово это было: «Люблю!»

Он смотрел на лазурь, и она преображала его. Душа, молодая, наивная, озиралась кругом, как озирается слепец, получивший обратно зрение. Его зрачки, утомленные созерцанием человеческих бед и безумий, замутненные биноклями, прицелами, приборами ночного видения, вдруг обрели первозданную зоркость. Трава стала вдруг зеленей, вспыхнула, словно на нее направили прожектор. В высоте летнего неба он разглядел едва различимую медлительную птицу, ходившую плавными кругами. На кустах желтой пижмы рассмотрел крохотное слюдяное создание, прозрачное для лучей. Каждый камень на дороге обрел свою форму, лежал отдельно, обведенный малой тенью. На Дашу он боялся смотреть. Она шла рядом, в полупрозрачном сарафане, и под этим сарафаном, полным солнца, волновалось ее легкое молодое тело. Волосы ее прозрачно горели, он чувствовал их сияние. Лазурь продолжала прибывать, увеличиваться. Глаза ненасытно погружались в нее, словно через этот небесный цвет, если нырнуть в его глубину, можно было проникнуть к Тому, Кто царствует в мироздании.

– Вот моя Ока, – сказала она, словно дарила ему реку. Они сошли к воде, к ее холодной свежести, плеску и ветру, к несущемуся у берега прозрачному течению.

Шли по хрустящей гальке, по сочной траве, по мокрым, бьющим из берега ключам, а потом опустились у воды, на солнцепеке. Она кинула на землю полотенце. Быстрым взмахом сняла с себя сарафан. Осталась в легком желтом купальнике, золотистая, близкая, радостная, позволяя ему смотреть на себя. Освободила от легкой материи свое тело и то солнце, которое окружало ее под тканью.

– Сразу не станем купаться. Немного полежим. – Она опустилась на край мохнатого полотенца, оставляя ему другую, свободную бахрому.

Они лежали рядом. Белосельцев чувствовал ветреный холод реки, сухой жар солнца и близкое, исходящее от нее светящееся тепло.

– Никогда не была на той стороне, – сказала Даша, глядя через синий студеный простор на далекие заливные луга, тенистые кустарники, туманные старицы. – В детстве, помню, на берег выходили лошади, белые, черные, красные. Пили воду, плавали. Я их звала сюда, хотела, чтоб они переплыли. А потом исчезли и больше не появлялись. Мама говорит, не было никогда никаких лошадей.

Он смотрел на далекий зеленый берег и видел красного купающегося коня, бурлящие под горячей кожей алые мускулы, синие бегущие волны. Голый, золотистого цвета наездник стиснул литыми пятками конские ребра, ловил на лету блестящую водяную струю. Он видел мир ее глазами. Она сгустила синеву реки до страстного райского цвета. Превратила небо, землю и солнце в огромную икону, на которую он радостно молился.

– А еще я помню, в детстве видела на реке пароход. Стояла здесь на берегу, и он вдруг приплыл, белый, большой, с музыкой, с флагами. Множество людей на палубе, машут, смеются. Когда я сказала об этом дома, надо мной смеялись. Сказали, что не может быть никакого парохода, река несудоходна, никогда здесь никто не плавал.

Икона, которую она ему показала, была полна солнечных нимбов, летающих ангелов, священных скачущих всадников. На этой иконе по синей реке плыл белый пароход, украшенный лентами, флагами, блестела медь оркестра, на палубе танцевали. Счастливые люди смотрели с воды на них, лежащих на берегу, махали, звали с собой.

– Мне ведь не могло все пригрезиться. Я все это видела. Значит, мне это показали, а от других людей это спрятали. Может, нам с вами снова покажут?

Он видел светлые кварцевые песчинки на ее ногах. Видел, как отпечатался на ее плече резной рисунок травы. Видел, как к ее волосам прицепилось крохотное пернатое семечко, распушив тончайшие лучи. Прежде ее не было в его жизни, он не видел ее в своей слепоте. Но вдруг, за какое-то благое деяние, ее ему показали. И он видит, любит ее.

– Посмотрите, какая ракушка. – Она протянула ему на ладони перламутровую створку раковины, которая была как малая ладья с серебристо-розовым дном. – Давайте ее здесь закопаем. Положим в тайник. Задумаем желания, и пусть она здесь хранится, бережет нас.