Матрица войны

Он смотрел сквозь открытое окно, как в темно-зеленых вишнях белеет ее гибкое тело, как протягивает она руки к черным ягодам, срывает, кладет в тарелку. Ее заслоняли ветви, она белела в стволах, шелестела, качала листвой, собирая плоды. Однажды она изогнулась, стараясь дотянуться до ягоды, и он углядел ее гибкий наклон, протянутую руку, подмышку, заостренную грудь, изогнутое бедро и линию спины. Эта поза вызвала в нем мгновенную нежность к ней, острую любовь и влечение. Он подумал, что это и есть Рай, когда – теплый сад, черно-красные спелые вишни и любимая собирает в саду плоды.

Она вернулась, неся полную тарелку вишен. Села рядом с ним. Поставила холодную тяжелую тарелку ему на грудь. Брала ягоду, подносила к его губам, вкладывала сочную, черно-малиновую, с блестящей точкой ягоду ему в рот. Сама ела сочные ягоды, вынимая из влажных губ розовую скользкую косточку. По-детски стреляла ею в открытое окно.

Он глотал сладкий, начинавший бродить сок. Смотрел, как она улыбается ему своими испачканными, потемневшими от сока губами. Наклонилась и поцеловала его рану. Сухой рубец порозовел, помолодел от ее поцелуя.

– Теперь ты отвечаешь за меня, – сказала она. – Во всех моих делах и поступках. Если ты оставишь меня, если отречешься, я погибну, сойду с ума.

– Люблю тебя, – сказал он. – Дай тебя поцелую.

За вечереющим открытым окном темнели вишни. Белела тарелка, наполовину пустая, с мазками вишневого сока. Лежала у него на груди ее легкая теплая рука. Мимолетно, с острым прозрением, подумал, что счастливее, чем теперь, он никогда еще не был и, видимо, больше не будет.

Они возвращались в Москву поздней ночью. Она спала рядом с ним на сиденье. Фары хрустально светили во тьму. Машина летела с ровным бархатным рокотом. Он вел бережно автомобиль сквозь ночные перелески, чувствуя рядом ее сон, ее теплоту и прелесть.

Думал, что смысл божественных усилий и чаяний, направленных от Божества к человеку, в том, чтобы человек достиг совершенства и испытывал те же чувства, что и он сейчас. Так же любил, прощал, испытывал нежность, благоговение к природе, к проносящимся лугам и деревьям, к спящим среди этих деревьев животным и птицам, к невидимым, живущим в окрестных городах и поселках людям, к ней, своей ненаглядной и милой, к Творцу, который попустил ему, своему смертному сыну, испытывать все эти чувства.

Въехали в Москву, в ночные улицы, по которым, не успокаиваясь и ночью, катились лучистые потоки машин.

Она проснулась, сонно потянулась на сиденье.

– Уже Москва? Как быстро доехали. Вези меня прямо домой.

Она указала ему путь, в район Кускова. Он подвез ее к дому с высокой аркой, проехал мимо сонных припаркованных машин, скамеек, газонов к самому ее подъезду.

– Спасибо. До завтра. – Она выскользнула из машины, скользнула к подъезду, хлопнула тихо дверью.

Он не уезжал. Представлял, как поднимается она в лифте, входит домой. На детской площадке, резной, деревянный, стоял медведь. Он тронул смешного выструганного истукана. Подумал, что завтра, когда она выйдет из дома, сразу увидит медведя. Стоял среди темного сквера, и кошка, пробегая, сверкнула на него зелеными, слепящими, как фары, глазами.

Глава десятая

Утром они сидели с Сом Кытом на галерее в теплой розовой тени. Щурились на брызги колючего белого солнца в листве. Изучали истертую туристическую карту. Сом Кыт вычерчивал Белосельцеву предстоящий маршрут к границе, от Баттамбанга к Сисопхону, и севернее, к пограничной черте, а оттуда – в Сиемреап, к Ангкору. Тхом Борет, шеф безопасности, принес на очках два маленьких ослепительных солнца. Стиснул Белосельцеву руку своей твердой беспалой ладонью.

– А мы здесь подсчитываем километры, запасы продовольствия и пресной воды, – пошутил Белосельцев, ненавязчиво, сквозь смех изучая изможденное лицо, на котором при свете дня виднелись слабые оспины и надрезы, словно отпечатки древних ракушек на камне. – Сколько езды до границы?

– До самой границы нам вряд ли удастся доехать, – сухо сказал Тхом Борет. – По-видимому, только до Сисопхона или чуть севернее. Дальше ехать опасно. Идут бои. Действует несколько террористических банд. Обстреливают и взрывают машины.

Белосельцев продолжал изучать Тхом Борета. Казалось, твердая кремниевая оболочка его лица – лишь внешний, недавно застывший слой, под которым, с трудом удерживаемая, кипит горячая магма. К ней, не окаменелой, невидимой человеческой сущности, хотелось добраться Белосельцеву.