Матрица войны

– Пойди, возьми в шкафу теплый свитер… – Он без сил откинулся на подушку, закрыл глаза, слыша, как она встала, шатко прошла по полу, скрипнула дверцей шкафа. А когда открыл глаза, увидел: она стоит перед зеркалом, на плечах у нее – генеральский френч с золотыми погонами, орденскими колодками, яркими медными пуговицами. Она отыскала его френч в шкафу, нарядилась, примеряла перед зеркалом с потешными ужимками.

– Ну как, мне к лицу? Можно, я пойду на военный парад? Все будут отдавать мне честь: и летчики, и танкисты, и моряки! – Она прижала пальцы к виску, отдавая честь. Стала вышагивать по комнате, высоко подымая голые длинные ноги. Погоны на ее плечах блестели, ордена звякали. Проходя мимо зеркала, она жадно осматривала себя. – Вот что ты мне подари, а не какое-то там вечернее платье! Это я заслужила!

Ему было невыносимо. Тонкий надрез на сердце продолжал болеть. Тоска подымалась. Он устало закрыл глаза.

– Нет, ты смотри, смотри!.. – настаивала она. Проходя мимо проигрывателя, ударила кнопку, и грянула музыка, огненная, звенящая, как солнечная вода, падающая на яркие камни. Карибская самба – воспоминание о бразильских карнавалах, ночных варьете Сан-Пауло, о никарагуанских военных дорогах, по которым неслась машина, и Сесар Кортес, отложив автомат, включил кассетник, и мир наполнился яростной красотой, обольстительной женственностью, неутомимой любовной страстью. Оба они водили плечами, перебирали ногами, подпрыгивали на сиденье, слушая самбу. – Ты никогда не видел, как я танцую!..

Она приблизилась к тахте и стала вскидывать ноги, почти доставая кончиками пальцев его лица, поводила плечами, отчего ее груди тряслись под расстегнутым френчем, сильно крутила бедрами, выставляя вперед свой влажный живот с темным углублением пупка и золотистым клинышком лобка.

Ему захотелось ее ударить. Она угадала его страдание, и это вызвало в ней острое наслаждение. Со смехом она упала на него, стала целовать, тормошить, бить ему в грудь кулаками, продолжая и лежа танцевать, совершая свои неистовые телодвижения.

– Ну что же ты, что же! – побуждала его она.

В своей тоске и бессилии он оттолкнул ее, сбросил с кушетки, услышав, как громко стукнуло ее тело о пол. Этот глухой безжизненный звук, напомнивший ему стук мертвых тел, когда их, раскачав, кидали в кузов военного грузовика, отрезвил его. Он наклонился над ней. Обнял под генеральским френчем ее вздрагивающие, худые плечи, гладил спутанные длинные волосы, повторяя:

– Милая, милая!..

Самба продолжала сверкать и звенеть. Даша плакала, прижималась к нему мокрым лицом. И он так любил ее, так винил себя, так старался и не мог ее защитить.

Притихшую, больную, он отвез ее в Кусково, высадил у подъезда. Передал ей сверток с купленным платьем. Посадил в лифт. Слушал, как уносит ее вверх, в бесконечность, удаляет от него, втягивает в длинный, уходящий ввысь раструб, куда ангелы на картине Босха сопровождают души умерших и в далеком, среди сужающихся голубых колец просвете, превращенная в свет, исчезает душа.

Вышел на улицу, в сырой ветреный сумрак. Резной медведь на детской площадке поджидал его, как тотемный зверь. И опять, проходя мимо, Белосельцев коснулся его резной деревянной лапы.

Глава двенадцатая

Они катили по безлюдной дороге к границе. Белосельцев смотрел, как хлыст антенны сечет близкие горы, зеленые косматые леса. На обочине, вылезая кормой на асфальт, возник танк. По осевшему в рытвину корпусу, по желто-ржавому цвету Белосельцев издали понял, что танк подбит и сгорел. Тут же, зарывшись гусеницами в землю, ржавела боевая машина пехоты. Чуть в стороне, на обугленных скатах, осел транспортер.

Тхом Борет остановил машину, все вышли. Белосельцев рассматривал сгоревшую технику, остановленный порыв наступления, напоровшийся на встречный порыв. Где-то здесь, у дороги, находился полпотовский противотанковый расчет. Погибая, он отметил рубеж своей гибели телами сожженных машин.

– Вот здесь, у этой черты, мы должны повернуть обратно, – сказал Тхом Борет. – Дальше ехать нельзя. Дальше мы не сможем обеспечить вам безопасность.

В этих словах была тревога за его безопасность, и едва различимая угроза, побуждающая его прекратить путешествие, и указание на неизбежную опасность, которой он себя подвергает, и почти отсутствующий, неразличимый намек на тот красноватый проселок с лункой взрыва, уничтожившего итальянку.