Мать и сын

— Да, но теперь больно будет, — запротестовал Отто. Голос его не был неприятен мне, и тело, к коему я вожделел, в тот момент не сделалось мне чужим и враждебным, точно так же, как запах его тела или волос. Нет, это не был запах юного мальчика, способный вскружить голову мужчине или женщине, запах, из-за которого монархи поставят на карту свои государства и королевства, но заявление Вими о том, что от Отто смердит кошачьей мочой, было чистейшей воды клеветой: не тот запах, чтобы выгонять из него новые всепокоряющие ароматы под названием Dangereux[54] или Fatal[55], но все же честный, здоровый запах мальчишеского или юношеского тела. Не мог ли он… Отто… не мог ли он, вообще говоря, еще пригодиться…? Огромная современная квартира; собственный доход: он был в моей власти… И его тело, которое, хоть и не лучилось мужской красотой, но было телом и юношеским, и девичьим одновременно, всерьез пробуждало во мне желание, и я не счел бы наказанием пару раз на дню заключать это тело в объятия и обладать им, ни в коей мере не опасаясь влюбиться. И разве, в сущности, не был он милым и нежным мальчиком, пускай и малость туповатым, но уж который мухи не обидит?.. И музыкальный к тому же… а все и сразу — такого не бывает… Вообще-то надо бы подумать…

Отто опять запротестовал.

— У тебя такое восхитительное тело, Отто, — заверил я его, поглаживая и целуя его лицо. — Я хочу еще немножко побыть с тобой. — Это был эвфемизм, поскольку во мне зашевелилось желание прокатиться по второму разу, и я довольно опрометчиво выдал это желание парой легких движений.

— Герард, мне в самом деле больно, — опять заныл Отто, на сей раз нетерпеливым и расстроенным тоном. Похоже, он хотел выбраться из-под меня, но у него ничего не вышло…

— Тихо, — пришикнул я. — Еще чуть-чуть. Как приятно, радость моя, что ты совсем мой. — Я пересилил себя и некоторое время лежал спокойно.

Что же это такое делалось? Неужто так было всегда: я желал юношу и хотел обладать им, но я не был влюблен в него, он был мне безразличен и даже отвратителен, и при свершении священного деяния с ним я думал о другом мальчике, или мальчиках, которых в слепой преданности обожествлял? И как так получилось, что, даже ложась в постель с каким-нибудь мальчиком, которого действительно любил, во всяком случае, он что-то значил для меня, — я гнал любовь даже от себя самого — ведь именно так оно и было? И кучи всех этих басен, которые я сочинял про себя или выбалтывал, в которых укрощаемый юноша должен был становиться рабом моего «далекого возлюбленного» и переносить от него унижения, наказания, насилие и даже притворяться шлюхой — всегда ли существовала эта ревистская rêverie[56]? Весь этот пиздеж в кровати, который рано или поздно опостылевал любому сопостельнику — неужто я и раньше тонул в нем? Нет, раньше — нет, это я знал прекрасно. В прежние годы, когда на улицах, площадях и в вечерних парках я снимал мальчика и уводил с собой, или шел к нему, любовь всегда была без извилин: я желал юношу, и в постели предавался ему душой и телом, и нередко, безо всяких сопроводительных кинокадров, насмерть — и по большей части безответно — влюблялся в этого юношу, и ни в кого другого… Безответные любови… Если бы за количество безответных любовей можно было достичь вечного блаженства, моя душа раз десять была бы уже спасена, — да что уж теперь об этом…

Но когда именно начался этот сыр-бор, который в постели постепенно начал напрягать и Вими, отчего тот соизволил назвать меня «сексуальным извращенцем»? А начался он, — потрясенно осознал я, — удивительным образом примерно в то же время, когда я начал культивировать религиозные чувства, понятия и мысли. Одно отклонение я подцепил одновременно с другим…