Мастера (сборник)

Катенька резко развернулась лицом к Емельяну Павловичу. В круглых, совсем не сонных глазах отражался заоконный фонарь.

– И мне, конечно, тоже будут завидовать, – добавил Леденцов. – Станут говорить: «Повезло старому хрычу!».

Катя смотрела не мигая.

– А ты будешь мне изменять? – спросил Емельян Павлович. – Учти, я ревнивый.

– Не надо, – попросила Катенька, – пожалуйста.

Но Леденцов продолжал говорить и поглаживать скукожившуюся спину.

– Я знаю, солнышко, чего ты боишься. Ты боишься себя. Ты думаешь, что если чего-то захочешь, то оно не сбудется.

Катеньку словно свело судорогой.

– Солнце, лапушка, сегодня всё будет не так. Я обещаю, что всё будет хорошо. Я… Давай представлять вместе.

Емельян Павлович говорил, гладил и изо всех сил старался сам поверить в свои слова. Если бы можно было закрыть глаза, дело пошло бы быстрее. Но зажмуриться не представлялось возможным – Катенька неотрывно смотрела ему в зрачки. Леденцову приходилось и уговаривать её, и бороться с ней. «Зеркальце» то возникало, то исчезало. Катенька то начинала представлять себе их совместную счастливую жизнь, то спохватывалась и запрещала себе это делать.

Постепенно Леденцов стал словно впадать в транс. Собственный голос гипнотизировал его, он словно существовал отдельно от хозяина. Даже с открытыми глазами Емельян Павлович видел, как они с Катенькой целуются под громовое «Горько». Как вместе выбирают прозрачный стол для кухни. Как он встречает Катеньку на пороге роддома…

На этом Катя сломалась. Она зажмурилась, прижалась к Леденцову и практически перестала дышать. «Зеркало» больше никуда не пропадало. Теперь можно было и самому закрыть глаза, но почему-то сделать это оказалось невозможно, и Емельян Павлович продолжал грезить наяву.

Фантазия его исчерпалась, и он пошёл описывать по второму кругу. Однако Катя послушно пошла на этот второй круг. Леденцов постарался вспомнить, как это было с текстологом. Кажется, нужно было понемногу наращивать давление. Совсем чуть-чуть, чтобы не сломать раньше времени.

Емельян Павлович увеличил свет воображаемого фонарика (он обшаривал внутренность воображаемой супружеской спальни). Ничего не произошло. «Зеркало» не рассыпалось и не подалось назад. Леденцов постарался ещё чётче представить спальню и – главное – людей в ней. «Зеркало» на мгновение завибрировало, но тут же успокоилось. Катенька оказалась гораздо более сильным мастером сглаза, чем алкаш-филолог.

Чем отчётливее фантазировал Емельян Павлович, чем ярче и точнее высвечивал его «фонарик» их виртуальное семейное счастье, тем больше и толще становилось «зеркало». Леденцов желал уже почти в полную силу, когда оно вдруг подалось. «Фонарик» превратился в полноценный прожектор, и отражающая поверхность «зеркала» начала плавиться и растекаться.

Но это была ещё не победа. Стеклянная масса оплыла и принялась обволакивать все предметы в воображаемой спальне. Кровать с балдахином, тумбочки, настенные часы, даже тёплые тапочки – всё оказалось словно залитым эпоксидной смолой. Кончиками пальцев и краешком сознания Емельян Павлович ощутил, что Катенька бьётся, словно в лихорадке.

– Потерпи, хорошая, – прошептал Леденцов и понял, что это первые его слова за последние… пять минут? Час? Три часа?

Сейчас нельзя было отвлекаться на всякую ерунду. Емельян Павлович чувствовал – вот он, предел, за которым всё кончится. И полоса несчастий в Катенькиной жизни, и неприятности, которые она несла ему. И самое главное – кончится эта пытка, эта безумная пляска луча света по полированной поверхности выдуманных предметов.

Он выдохнул и пожелал так сильно, как только смог. Стеклянная оболочка их с Катей мечты разом вздыбилась, пошла пузырями – и с бесшумным грохотом разлетелась в невидимую пыль. Вместе с балдахинами, тумбочками и тапочками…

27

Утром Катенька проснулась рано, что было совсем на неё не похоже. Емельян Павлович к тому времени тоже открыл глаза, но не шевелился. И старался не думать.

– Палыч! – сказала Катенька. – А что это вчера было? Ты меня будил среди ночи?

Леденцов осторожно поцеловал её в ухо.

– Значит, мне приснилось, – решила Катя и села в кровати. – Странный такой сон. Мы с тобой живём в одной квартире. А потом начинаем думать одно и то же. Как будто слышать одно и то же. Это сон, понимаешь? И вообще, я в душ, а ты сделай мне бутерброд. Ты мне за вчерашнее должен.

Возвратилась она свежая и, кажется, чуть-чуть накрашенная.

– Ты ещё, валяешься? Ты не Леденец, ты Ленивец! Где мой бутерброд? А ну бегом на кухню!

Емельян Павлович насладился очаровательным возмущением и извлёк из-под одеяла огромный сэндвич.

– С ветчиной! – Катенька с грацией колибри выхватила добычу из его рук. – И с помидорами! И сыром! Как я люблю! Лебиме, фы фуфер!

– Чего?

– Леденец! Ты супер! Я бы даже сказала, гипер! Я сегодня буду любить тебя вечно.

– Теперь так всегда будет, – сказал Емельян Павлович, откидываясь на подушке.

– В шмышле?

– Выходи за меня замуж.