Мастера мозаики

Веселая музыка, шаловливый смех маленькой Марии, гордой тем, что четверо юношей несут ее в изящном паланкине, убранном цветами, флажками и по замыслу Валерио расписанном арабесками, восхищенные возгласы жителей лачуг и матросов в порту, толпившихся на берегу и на борту кораблей, стоявших на якоре, шум и смена впечатлений придали Валерио немного бодрости. В нем снова проснулась надежда, что во время мессы он отыщет Франческо. Уже раздались первые удары колокола, призывавшие к вечерней молитве, и празднество на время должно было приостановиться, как вдруг к ногам Валерио с крыши Дворца дожей упали ножны от кинжала. Похолодев от ужасного предчувствия, он схватил ножны и вытащил записку, нацарапанную кусочком угля, который, по счастью, нашелся в кармане Франческо.

«Друзья, весело шагающие под звуки фанфар, передайте Валерио Дзуккато, что брат его под «Свинцовыми кровлями», он ждет…» На этих словах записка обрывалась. До Франческо, которому из темницы ничего не было видно, все отчетливее доносилась музыка, и он узнал в звуках гобоев любимый марш Валерио, — боясь опоздать, он не закончил свою мысль и бросил записку через щель, оставленную в стене над замурованными окнами, щель, образно называемую на языке каменщиков «отдушиной страдальцев».

Громкий вопль вырвался из груди Валерио, и Франческо, несмотря на шумную музыку и топот толпы, услыхал душераздирающий крик:

— Мой брат под «Свинцовыми кровлями»! Горе! Горе тем, кто его туда заточил!

Валерио остановился, и такая вдруг в нем появилась сила, что сдвинуть его с места не удалось бы и целой армии. Внезапно остановилось и все «Веселое братство»: роковая весть пронеслась над рядами, и все вмиг разлетелись — одни бросились вслед за Валерио, который опрометью побежал под аркады дворца, другие поспешили на розыски Бьянкини, решив силой вырвать у злодеев признание во всех их кознях.

Валерио бежал, не помня себя от гнева и тревоги, даже хорошенько не зная куда. Но вот, послушный какому-то безотчетному чувству, он бросился во двор дожеского дворца. Как раз в эту минуту дож в сопровождении герцога Анжуйского, прокураторов и членов совета поднимался по лестнице Гигантов. Валерио смело кинулся в самую середину блистательной толпы вельмож и, с силой пробив себе путь к дожу, упал к его ногам и даже уцепился за полу горностаевой мантии.

— Что с тобой, дитя мое? — обернувшись, спросил дож благожелательным тоном. — Отчего на твоем прекрасном лице запечатлелось отчаяние?. Или кто-нибудь учинил несправедливость? В силах ли я поправить беду?

— Светлейший, — воскликнул Валерио, поднося к губам полу дожеской мантии, — да, учинили невероятную несправедливость, и душа моя разрывается от горя. Старший мой брат, Франческо Дзуккато, лучший во всей Италии художник по мозаике, самый храбрый наездник и самый честный гражданин республики, отправлен под «Свинцовые кровли» без твоего повеления, без твоего согласия, и я взываю к справедливости.

— Под «Свинцовые кровли»? Франческо Дзуккато! — воскликнул дож. — Да кто же мог так строго наказать столь доблестного молодого человека, столь славного художника? А если даже он и совершил проступок, заслуживающий наказания, почему не уведомили меня? Чье это повеление? Кто из вас, господа, даст мне в этом отчет?

Никто не ответил. Снова заговорил Валерио:

— Прокураторы, которым поручено следить за работой в базилике, должно быть, знают, об этом. Монсеньер Мелькиоре, казначей, уж наверняка знает.

— Узнаю и я, Валерио, — ответил дож. — Поверь, справедливость восторжествует. Пропусти же нас.

— Светлейший, ударь меня своей шпагой, если моя дерзость оскорбит тебя, — проговорил Валерио, не выпуская из рук мантию дожа, — но только выслушай жалобу вернейшего из твоих граждан. Франческо Дзуккато не мог совершить преступления. У него даже и в мыслях не бывает ничего дурного. Заключить его в тюрьму — значит нанести ему удар, от которого ему никогда не оправиться. Да и весть об этом за какой-нибудь час облетит весь город, — если ты не повелишь вернуть ему свободу и не позволишь показаться со своими товарищами перед народом — ведь все так удивлены, не видя его во главе шествия ремесленников. И вот что еще, светлейший, выслушай меня: Франческо хрупок, как тростинка. Если он проведёт больше суток под «Свинцовыми кровлями», ему уже никогда не выйти оттуда; ты потеряешь лучшего художника и лучшего гражданина республики, и знай, произойдет много бед, ибо я…

— Замолчи, юнец! — строго прервал его дож. — Не угрожай, это безрассудно. Я не могу освободить узника без согласия сената, а сенат не даст согласия, не проверив, за какой проступок он понес наказание, ибо подозрение в тяжкой вине должно тяготеть над человеком, раз его заключили под «Свинцовые кровли». Обещаю тебе правый суд. Не сомневайся в отце республики, ко будь достоин его защиты, заслужи ее и веди себя благоразумно и осмотрительно. Только одно могу сделать, чтобы облегчить твою тревогу и тоску твоего брата: разрешаю тебе навещать его, а если он нездоров, ухаживать за ним.