Мастера мозаики

Он попытался соблазнить Боцца еще более блестящими предложениями, но все было тщетно — пришлось отказаться от мысли переманить его к себе, и Бьянкини, словно это его ничуть не трогало, продолжал спокойно беседовать с ним и расхваливать его, стараясь выведать причины его отказа и тайные тщеславные помыслы. Оказалось, что сделать это было нетрудно. Боцца, такой недоверчивый, такой замкнутый, что даже самая искренняя дружба не могла заставить его признаться в своих слабостях, поддался, как ребенок, на обольщения грубой лести: похвала была нужна ему, как воздух, без нее он страдал и чах. Боцца владела лишь одна мысль — стать мастером. Подстрекаемый мелким самолюбием, он хотел добиться славы, положения, независимости, звания, — и ради этого он готов был поступиться денежной выгодой и терпеть нужду. Заметив все это, Бьянкини проникся презрением к такому бескорыстному честолюбию, чуждому ему самому, и он без стеснения высмеял бы Боцца, если б не понимал, что может воспользоваться его услугами во вред братьям Дзуккато.

— Ах, мой молодой друг, вам хочется приказывать, а не прислуживать! Да этого не трудно добиться такому талантливому художнику. Что ж: viva![26] Нужно сделаться мастером, но не в жалком провинциальном городишке, где вам придется в поте лица трудиться день и ночь, лет двадцать оставаясь в безвестности. Нет, нужно сделаться мастером в самой Венеции, в соборе святого Марка, вытеснить и заменить Дзуккато.

— Ну, это только на словах легко, — возразил Боцца, — Дзуккато всемогущи.

— Может статься, не так уж всемогущи, как вы думаете, — произнес Бьянкини, — дайте слово, что вы доверитесь мне и будете помогать во всех моих намерениях. Клянусь, не пройдет и полугода, как Дзуккато будут изгнаны из Венеции, а мы с вами вдвоем станем полновластными хозяевами в базилике.

Винченцо говорил с уверенностью, а было известно, что он настойчив, ловок, удачлив во всех своих начинаниях, избежал множество опасностей, всегда выпутывался из беды, гибельной для всякого другого. И Боцца затрепетал от радости. Си вспыхнул, испарина покрыла его лицо, как будто солнце вновь взошло из-за моря и коснулось его своими теплыми, живительными лучами.

Бьянкини, почуяв, что одержал победу, взял его за руку и повлек за собой.

— Идемте, — сказал он, — сейчас вы кое-что увидите собственными глазами — верный путь к гибели наших врагов. Но прежде дайте клятву, что не поддадитесь глупой чувствительности и не разрушите моих замыслов. Вы мне необходимы как свидетель. Уверены ли вы, что не отступите, как бы тяжки ни была последствия для ваших бывших учителей?

— Но что же им грозит? — спросил, оторопев, Боцца.

— Только не смерть. Им грозит изгнание, бесчестье, нищета, — ответил Бьянкини.

— Для этого я не гожусь, — сухо сказал Боцца, отшатнувшись от своего искусителя. — Оба Дзуккато, вопреки всему, порядочные люди. Я ими недоволен, но не могу их возненавидеть. Оставьте меня, мессер Бьянкини, вы злой человек.

— Да вам это только кажется, — ответил Винченцо (его ничуть не оскорбили слова Боцца, он уже давно разучился краснеть). — Вы испугались, потому что верите в порядочность братьев Дзуккато. С вашей стороны это очень мило и очень наивно. Но, если вам докажут (говорю вам, вы увидите все собственными глазами), что они недобросовестны, обманывают республику, присваивают ее деньги, получают даром жалованье, занимаясь подделками, — словом, что вы скажете, если я вам это покажу? А когда вы это сами увидите, и я, когда придет время, в надлежащем месте потребую, чтобы вы засвидетельствовали истину, как вы поступите?

— Если увижу собственными глазами, то скажу, что более страшных лицемеров и чудовищных лжецов я никогда не встречал. И, если меня вынудят дать свидетельство, я это сделаю, потому что они низко обманывали меня, а я ненавижу людей, которые считают себя вправе сметать с дороги других, и еще больше ненавижу тех, кто ложью присваивает себе это право… Неужели они воры и бесчестные люди? Не верю! Но как бы мне хотелось, чтобы это было так! Как хорошо было бы бросить им в лицо: «Нет, вы не имели права презирать меня!»

— Ступайте за мной, — сказал Бьянкини, злобно усмехаясь. — Ночь темна — впрочем, нам-то можно в любой час проникнуть в базилику, не возбудив ничьих подозрений. Идемте, и, если вы не отступите, то через каких-нибудь полгода вы сделаете на плафоне[27], на самом верху базилики огромного желтого черта. Он будет хохотать громче всех остальных и отвалит вам сто дукатов золотом.

Говоря это, он неслышно шагал между благоухающими деревьями, а Боцца, неуверенно ступая и топча грядки с тмином и укропом, шел за ним следом и дрожал так, будто ему предстояло совершить преступление.

X