Мастера мозаики

Бьянкини очень скоро приметили, что Боцца так и не вернулся, а Валерио приуныл. Винченцо со злорадной усмешкой рассказывал братьям о своей вчерашней хитрости, и все трое пришли в восторг от первой удачи и решили приложить все усилия, только бы сорвать работы под главным куполом и погубить братьев Дзуккато. Собравшись в питейном заведении, они обо всем сговорились, а затем Винченцо отправился на розыски Боцца и отыскал его под вечер в предместье Санта-Киара, где по берегам лагуны тянутся обширные фруктовые сады.

Боцца медленно прохаживался вдоль сплошной зеленой стены — лишь кое-где дивные плодовые деревья ласково склонялись к мирным водам. Глубокая тишина царила в предместье, утонувшем в садах. Гасли последние лучи заходящего солнца, отражаясь вдали на сельской колокольне острова Чергоза. Пейзаж Венеции здесь дышит наивностью и сельской простотой, — во всех же иных местах он изыскан, горделив или же грозен. Здесь только видишь, как причаливают лодки, полные водорослей или фруктов, здесь только слышишь, как шуршат грабли, расчищая дорожки в садах, да жужжат прялки в руках женщин, сидящих в кругу детей на пороге теплиц. Монастырские часы отбивают время — льются чистые, похожие на женский голос звуки, и ничто не заглушает протяжного и печального звона. Сюда в иные, более поздние времена часто приходил певец «Чайльд-Гарольда»[25], стараясь постичь некоторые тайны природы. И, когда он размышлял здесь над скрытым смыслом слов «милосердие», «кротость», «умиротворение», «покой», природа, то ли не в силах на него воздействовать, то ли неумолимо жестокая, вместо них подсказывала ему слова печали, тоски, скуки, безнадежного уныния.

Боцца, равнодушный к умиротворяющему действию чудесного вечера, позабыв все на свете, следил за стремительным полетом и неистовой битвой больших морских птиц; в вечерний час одни дрались из-за последней добычи, другие спешили в свои никому не ведомые убежища. Только такие картины — борьбы и смятения — доставляли удовольствие Боцца. И всякий раз ему казалось, что побежденный олицетворяет его соперников. И, когда в воздухе раздавался яростный и торжествующий крик победителя, Боцца чудилось, будто он сам взмывает на широких крыльях и несется к цели по зову своего ненасытного честолюбия.

Бьянкини с наигранным чистосердечием и, сказав, будто уже давно замечает, что братья Дзуккато строят ему, Боцца, козни, попросил поведать по секрету, уж не решил ли он покинуть их школу.

— Скрывать это нет надобности, — отвечал Бартоломео, — ибо дело уже сделано.

Бьянкини сдержанно выказал радость и стал уверять Боцца, что и десять лет службы у Дзуккато ни на шаг не продвинули бы его к званию мастера; вот, например, Марини, одаренный художник, работает у братьев уже шесть лет, а какое у него вознаграждение? Только скромное жалованье да звание подмастерья.

— Марини хвалился, — добавил Бьянкини, — что будет представлен к званию мастера в день святого Марка, — так ему обещал Франческо Дзуккато. Но…

— Он ему обещал? Это верно? — спросил Боцца, и глаза его блеснули.

— Я сам слышал, — ответил Винченцо. — Уж не обещал ли он и вам? О, братьям Дзуккато обещать ничего не стоит: с учениками они обходятся, как с прокураторами. Больше болтают, чем делают. Они весьма красноречиво втолковывают ученикам-простофилям, что искусство, видите ли, требует длительного срока ученичества; будто художника погубишь в расцвете сил, если слишком рано позволишь ему творить по воле его причудливого воображения; что и большие таланты терпели неудачу, поспешив отказаться от рабского копирования моделей, и так далее. Да чего только они не наговорят! Назубок выучили в школе своего папаши (когда их папаша держал школу живописи) пять-шесть наставлений, которые там твердили Тициану да Джорджоне, и теперь воображают, будто стали великими мастерами, и вещают, как непогрешимые судьи. Потеха, право! Не понимаю, как ваш дьявол — кстати, он блистательно выполнен и получился презабавным; удачны рога и веселое выражение, я на него не могу смотреть без смеха, — так вот, я не понимаю, как он до сих пор не сорвался со стены и своим львиным хвостом не хлестнул их по ушам, когда они несут чепуху, столь неуместную в их устах.

Хотя Боцца и был задет этими грубыми похвалами, расточаемыми самой главной части его работы — фигуре, которой он намеревался придать страшный, а отнюдь не смешной облик, — он втайне обрадовался, услышав, как высмеивают и унижают Дзуккато. А Бьянкини решил, что он завоевал доверие Боцца, излив целебный бальзам на его рану, и пригласил его к себе в школу и даже пообещал жалованья побольше, чем тот получал у Дзуккато. Он был поражен, когда Боцца, не выразив и признака радости, отказался. Бьянкини подумал, что молодой подмастерье хочет поднять себе цену и добиться наивысшей денежной мзды. Братья Бьянкини не видели в жизни художника иной цели, иной надежды, иной славы, кроме обогащения.