Мастера и шедевры. Том 2

Санкт-Петербург. Июнь 1858 года. Белая ночь.

Сырой морской ветер гонит лиловые обрывки туч по мерцающему пепельно-розовому небу.

Свинцовые волны Невы теребит зыбь.

Моросит. На блестящих каменных спинах сфинксов, сторожащих вход в Академию художеств, — мокрые блики зари.

Чуть золотится тяжелый купол Исаакия.

У парапета — мужчина в длинном сюртуке со старомодной окладистой бородой. Ветер срывает шляпу, гонит в лицо холодные брызги дождя…

Александр Андреевич Иванов только сегодня приехал на родину и, сбежав от друзей, поспешил поглядеть на Академию, Неву, любимый город.

Два могучих атланта поднатужась подпирали вход в святилище искусства.

На фасаде Академии читалось: «Свободным художествам».

Художник глядел на бегущие воды реки и вдруг подумал, как быстро пролетело время. Двадцать восемь лет в Италии.

Сколько невзгод, радостей, обид, тягот перенес он.

Александр Андреевич вспомнил надпись в альбоме, которую сделал еще молодым: «Предприимчивый человек должен прежде всего осудить себя на страданье, а потом уже вкусить успех..

Иванов усмехнулся, перед его глазами предстала приписка, которую он сделал позже:

«Не должно, однако ж, желать, чтобы они простирались до конечного угнетения».

Явление Христа народу. Фрагмент.

С утра началась столичная суета.

Привыкший к уединению, живописец был смятен блеском сановных мундиров, в его глазах сверкали роскошные паркеты приемных. Его хотели видеть все.

Престарелые фрейлины и светлейшие князья.

Гофмаршалы и высокие титулованные особы.

Он терялся от пестроты и пошлости беспрестанных встреч.

Бывали, конечно, и радости. Званые обеды с коллегами.

Звонкие тосты, горячие поцелуи.

Но и это оставляло осадок усталости и горечи.

Дело с приобретением картины «Явление…» не двигалось.

Иванов превратился в ходатая, чуть ли не в комиссионера, что бесконечно унижало нежную и ранимую душу великого художника. Этого ли он ждал?

Его окружала пестрая публика, разглядывавшая столь нештучное, нелюдимое существо. Министр двора граф Гурьев был поражен, что Иванов русский.

Так он был несовременен со своей крестьянской бородой на фоне лощеных военных, сановных вельмож, действительных статских и тайных советников и той светской черни, которая всегда гнездится рядом с власть имущими.

Александра Иванова милостиво принял император. Александр II пожал руку художнику и даже соизволил расспросить его о картине.

Но Иванов был наблюдателен.

Придворные, окружавшие их, не стесняясь присутствием монарха и его гостя, перемигивались, пересмеивались и переговаривались шепотом между собою.

Художник немедля понял, что он составляет на этой ярмарке тщеславия всего лишь занятную игрушку на миг, не более…

Мастер был смертельно обижен.

Его картину после этого приема могли ругать досужие газетчики, чинить ему препятствия очередные столоначальники.

Он действовал уже чисто механически.

Здоровье его было расшатано.

Он чувствовал себя с каждым днем все хуже и хуже…

Одна лишь встреча как-то выпадала из страшного калейдоскопа этого скорбного месяца. Александр Иванов встретился с Николаем Чернышевским.

Явление Христа народу. Фрагмент.

Состоялся доверительный разговор, после которого скупой на похвалы Чернышевский отозвался об Иванове как о человеке необыкновенном, человеке будущего.

Художник сумел рассказать Николаю Гавриловичу о своих новых взглядах на роль живописи и потряс его глубиной прозрений.

Мысли, которые так поразили Чернышевского, изложены кратко Александром Ивановым в письме к брату, датированном 1855 годом:

«Да ведь цель-то жизни и искусства теперь другого уже требует! — писал он. — Хорошо, если можно соединить и то и другое. Да ведь это в сию минуту нельзя!»

Себя Александр Андреевич с горечью называет «переходным художником», но в верности избранного им пути не сомневается ни на йоту.

… Ах, как опротивели эти приемы и пустопорожняя болтовня.

Ведь главное дело его жизни не решено.

Хлопоты, унижения, просьбы. Картина не оценена, нет и намека на ее приобретение.

Друзья советуют — надо действовать. Значит, снова гнуть спину.

Всходя на шаткий трап маленького пароходика, художник дал себе слово, что едет в Петергоф в последний раз.

И снова он встретил улыбчивое, розовое, источающее благолепие лицо чиновника. Вновь отказ.

Живописец брел по дворцовому парку.

Откуда-то издали доносились звуки оркестра и лепет серебряных струй фонтанов.

Сияло золото в синих игольчатых бликах, античные боги бесстрастно глядели на пожилого господина.

Высоко в выгоревшем от зноя небе плыли пухлые облака. Впереди Иванова по желтой, усыпанной гравием дорожке бежала его серая сгорбленная тень.

Внезапно кольнуло в сердце.

Художник тяжело опустился на ажурную зеленую скамью. Гнетущая одышка стиснула грудь. Лицо его побледнело.

Высокий, изборожденный резкими морщинами лоб покрылся холодным потом.

Оливы у кладбища в Альбано. Молодой месяц.

Седые пряди волос, набухшие багровые мешки под глубоко ввалившимися глазами — все говорило об одном: живописец смертельно устал.