Мастера и шедевры. Том 2

«Помнится, Серов взял полотно, на котором было уже что-то начато, не то чей-то заброшенный портрет, не то какой-то пейзаж, перевернув его вниз головой, другого полотна у него под рукой не было.

«Тут будем писать», — сказал он.

Усаживая с наибольшей точностью на скамье под деревом, он руководил мной в постановке головы, никогда ничего не произнося, а только показывая рукой в воздухе со своего места, как на полмиллиметра надо подвинуть голову туда или сюда, поднять или опустить.

Вообще он никогда ничего не говорил, как будто находился перед гипсом, мы оба чувствовали, что разговор или даже произнесенное какое-нибудь слово уже не только меняет выражение лица, но перемещает его в пространстве и выбивает нас обоих из того созидательного настроения, в котором он находился, которое подготовлял заранее, которое я ясно чувствовала и берегла, а он сохранял его для выполнения той трудной задачи творчества, когда человек находится на высоте его.

Он все писал — я все сидела.

Часы, дни, недели летели, вот уже начался третий месяц позирования… да, я просидела три месяца!

И я со спокойной совестью сбежала в Петербург.

Только теперь, на расстоянии пятидесяти лет, в спокойной старости, можно делать анализ чувств, нас так волновавших. Время молодости, чувства бессознательные, но можно сказать почти наверное, что было некоторое увлечение с обеих сторон».

Занималась заря, когда Серов пришел домой.

Он проводил Машу на станцию.

Мокрый от росы, брел по седой траве.

Утренний холод заставлял зябко ежиться.

Небо было сумрачно и пустынно, лишь в неведомой бездне мерцала одинокая звезда.

Он вошел в парк и побрел по аллее.

Кругом была тишина и свежесть.

На душе у Серова было грустно и одиноко. Казалось, он отдал самое дорогое, что у него было.

Отдал без остатка.

Так родилась «Девушка, освещенная солнцем».

… Мало кто в истории русского искусства получил такое категорическое признание с первой своей выставки, как Серов.

«Впечатление, которое произвела восьмая по счету периодическая выставка, — вспоминает Грабарь, — не поддается описанию. Впервые… особенно ясно стало, что есть не один Репин, а и Серов».

Правда, не обошлось и без ворчания.

Старый, маститый художник Владимир Маковский пришел в невероятную ярость оттого, что «сам Третьяков» купил у молодого Серова «Девушку, освещенную солнцем».

В состоянии шока он восклицает:

«С каких пор, Павел Михайлович, вы стали прививать вашей галерее сифилис?»

Именно о такого рода блюстителях искусства писал Репин:

«…Блестящий талант совсем ослепил наших академиков: старики потеряли последние крохи зрения, а вместе с этим и последние крохи своего авторитета у молодежи. Рутинеры торжествуют свое убожество».

Иной, менее крепкий талант, чем Серов, захлебнулся бы в море похвал.

Но молодой художник встретил по-своему, по-серовски, поток восторгов — работой, ученьем, трудом.

Любимым его изречением было.

«Надо знать ремесло, рукомесло, тогда с пути не со-бьешься».

И Серов великим трудом стремился достичь простоты. Серов, пожалуй, был один из тех русских художников, которые оказались достойными требований, предъявляемых к современникам Крамским:

«Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется справедливым, чтобы художник был одним из наиболее образованных и развитых людей своего времени, он обязан не только знать, на какой точке стоит теперь развитие, но иметь мнение по всем вопросам, волнующим лучших представителей общества, мнения, идущие дальше и глубже тех, что господствуют в данный момент, да вдобавок иметь определенные симпатии к разным категориям жизненных явлений».

… Биарриц. Поздняя осень. В океане шторм, ветер гонит огромные волны, пляжи пустынны, давно опустели и виллы богачей. Курорт безлюден.

Лишь одна из роскошных дач не покинута владельцами. Миллионеры — супруги Цейтлин — не могут уехать. Не могут, несмотря на неотложные дела: ведь портрет хозяйки виллы, М. С. Цейтлин, пишет сам Серов.

Все нервничают, томятся, но портрет «не идет».

«Да, кажется, я больше не выдержу близости океана — он меня сломил и душу издергал, надо бежать, — пишет Серов жене. — Портрет тоже (вечная история) не слушается, а от него зависит отъезд… Ты мне все говоришь, что я счастливый… Не чувствую я его и не ощущаю».

Двадцать тысяч франков за портрет. 1910 год — вершина славы художника, любящая жена, чудесные дети, и нет счастья.

Серов, как никто до него из русских художников, знал мир буржуа.

Поэтому его «деловые» портреты с небывалой остротой раскрывают души портретируемых, как бы искусно они ни прикрывали свое «я».

И несмотря на то, что «у Серова писаться опасно», несмотря на то, что из-за его откровенности за ним ходит молва ужасного, невоспитанного человека, отбоя от заказов нет.

Серов становится первым портретистом России.

Но ни в позолоченных интерьерах княжеских особняков, ни на фешенебельных раутах московских меценатов — нигде и никогда не покидала художника забота о завтрашнем дне, о хлебе насущном.

Он писал портреты мучительно долго, часто по 70–90 сеансов, и поэтому постоянно не вылезал из долгов.