Мастера и шедевры. Том 2

«Даже его милый характер изменился круто, — вспоминает Репин, — он стал угрюм, резок, вспыльчив и нетерпим; особенно удивили всех его крайние политические убеждения, проявившиеся у него как-то вдруг. С ним потом этого вопроса избегали касаться».

Серов выходит из Академии художеств, навсегда отказывается выполнять заказы царского двора. На телеграмму с просьбой написать портрет царя отвечает короткой телеграммой:

«В этом доме я больше не работаю».

В 1910 году в Петербурге, на сцене Мариинского театра шел «Борис Годунов». Послушать оперу приехал царь.

Хор стал на колени, исполняя гимн. Федор Шаляпин, находившийся на сцене, пел с ним, стоя на коленях…

Через некоторое время, находясь в Монте-Карло, Шаляпин получил письмо. В него была вложена куча газетных вырезок о монархической демонстрации певца и короткая записка:

Портрет княгини О.К. Орловой.

«Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».

И подпись: «Серов».

Вот что вспоминает дочь художника о том, как он реагировал на поступок Шаляпина:

«Помню, как папа ходил по комнате. Лицо его выражало страдание, рукою он все растирал себе грудь. «Как это могло случиться, — говорил папа, — что Федор Иванович, человек левых взглядов, друг Горького, мог так поступить. Видно, у нас в России служить можно только на карачках».

… Осенью 1911 года Серов приехал отдохнуть от московской суеты в Домотканово.

Русское раздолье радовало глаз, веселило душу. Художник бродил по дорогим сердцу аллеям старого парка, подолгу сидел там.

Погожие, теплые дни, осенний воздух развеяли хандру, и Серов был на редкость весел и добр. Он забыл о болезни сердца, омрачавшей его жизнь в последние годы.

Как-то добрым сентябрьским днем молодежь усадьбы затеяла игру в городки в старой липовой аллее.

Валентин Александрович решил тряхнуть стариной.

Он ловким ударом разбил один «город», другой.

Но внезапно, почувствовав боль в сердце, бросил биту…

В тот же день домоткановцы проводили его в Москву. В Москве его встретила мать.

«Как умер отец, расскажи» — были первые его слова.

Мать с тревогой посмотрела на него.

«Его бравурность меня смущает, — вспоминает Валентина Семеновна. — Он такой осторожный, такой мнительный — вдруг как будто переродился. Невольно вспоминается отец, собиравшийся накануне смерти в Индию. То же беспокойство, та же лихорадочность».

В ноябре Игорь Грабарь решил показать Серову новую экспозицию его работ в Третьяковской галерее. Вот что он пишет об этом памятном дне:

«Я никогда не забуду… как мы стояли с ним перед этим портретом — «Девушка, освещенная солнцем». Он долго стоял перед ней, пристально ее рассматривая и не говоря ни слова, потом махнул рукой и сказал не столько мне, сколько в пространство: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, сколько ни пыжился, ничего уж не вышло: тут весь выдохся».

Почти четверть века отделяло этот ноябрьский день от жаркого июньского дня, когда молодой художник писал Машу. На Серова глядела с портрета его юность. Юность, ставшая вечной.

Он невольно отвел глаза в сторону и увидел себя в стекле висевшей рядом картины — на него грустно взглянуло усталое лицо пожилого человека.

Холодное ноябрьское утро 1911 года.

Впереди обычный день, нагруженный до отказа.

Ждет у подъезда извозчик.

В особняке Щербатовой (портрет которой начал писать художник) раздался звонок телефона.

— Папа не может сегодня быть, — прозвучал по телефону мальчишеский голос.

— Но почему? Его ждет позировать княгиня?

Телефон помолчал с минуту, и, наконец, рыдающий голос промолвил:

«Он умер».

… А что сталось с Машей?

Она надолго пережила Серова. В 1955 году в Париже она скончалась.

Марии Яковлевне было девяносто лет.

ВИКТОР БОРИСОВ-МУСАТОВ

Множество людей стремятся приблизиться к красоте древних храмов, часовен, дворцов. Хотят услышать чудесную гармонию старых фресок, грезят увидеть дивное мерцание античных мозаик, мечтают узреть сияние средневековых витражей.

Трудно поверить, что в наш стремительный век прагматики и техницизма с невиданной силой проявилось желание человека ощутить дыхание прекрасного.

Все сложнее стало попасть на выставки искусства мастеров Египта, Ренессанса, художников XIX века — реалистов, импрессионистов.

Нескончаемые очереди у входов в наши музеи и галереи говорят об этом.

Иконы великого Рублева, полотна могучих Сурикова, Репина, Васнецова, прекрасные холсты Венецианова, Нестерова, Врубеля, Борисова-Мусатова…

Нет им числа.

Все эти замечательные мастера привлекают к себе, заставляют мыслить, переживать, волноваться. Мы невольно начинаем замечать, что после посещения музеев, галерей некое доселе дремавшее в нас чувство вдруг будто вздрагивает, пробуждается, и мы начинаем многое переосмысливать, задумываться над проблемами, ускользавшими от нашей души, заверченной круговертью будней.

Люди оказываются незаметно, неотразимо в лучах силового поля, еще мало изученного, под воздействием магнетических чар красоты.

Прикосновение, приобщение к прекрасному…

Может ли оно оставить нас холодными, сколь ни хотели бы мы казаться бесстрастными?

Нет!