Мастера. Герань. Вильма

А эта война была и впрямь занятной. Карчимарчик, поскольку не охоч был до острых споров и свар, пытался пойти на мировую. Говорил примирительно и приветливо: — Ну, Йожко, давай поладим! Я не сержусь и ты не сердись! Коли обидел тебя, извини!

Но Киринович, словно бы вежливость дротаря только распаляла его, злился еще больше, фыркал, подскакивал и все резче, раздраженней размахивал руками и при этом — мы чуть было не упустили — колол и стрелял глазами, ведь вокруг было полно слушателей, свидетелей, ему хотелось привлечь их внимание, пробудить в них гнев и, главное — мы-то знаем, — убедить их, что нападающая сторона не он, а Карчимарчик, этот спесивец и растяпа, которого никто не звал, но который всюду, всюду втирается и навязывается. Прямо за пазуху к человеку влез бы, лишь бы надоедать ему, выводить из себя.

Но Карчимарчик не сердился; не рассердился он и тогда, когда Киринович стал совершенно явно его оскорблять. Он только огорченно улыбнулся и сказал: — Кажется, Йожко, мы не поймем друг друга. Мне не хочется ссориться. А коли думаешь, что тебе полегчает, выскажись начистоту! Я не рассержусь на тебя.

Доктор Салус возмущенно вертел головой и несколько раз громко вздохнул: — Ужасно, ужасно!

Никто так и не понял, к кому эти слова относились: к Карчимарчику? К Кириновичу? Пожалуй, к Карчимарчику.

Впрочем, гостей ссора уже перестала забавлять. Они стали делиться меж собой мнениями, причем каждый — с ближайшим соседом.

Один спросил: — Что вы думаете о Лондоне?

Мичунек, поморщившись, сказал: — Ничего. Мы же не лондонцы.

— Как? — Мелезинек удивился. — Вы не слушаете Лондон? Ведь в Лондоне новое правительство.

— Какое правительство?

— Чехословацкое.

— Чехословацкое? — Габчо громко захмыкал, потом махнул рукой. — Оно у нас уже было.

— У нас всякое было и еще будет, — пустился в рассуждения церовский крестьянин. — Мой тата имел плуг, я получил его по наследству, а от правительства получил фигу. Их у меня уже три.

— Плуга? — спросил Гриц.

— Еще чего, плуга! Три фиги! — Крестьянин оголил желтые зубы. — Я о фигах говорю. От каждого правительства я получил по одной. Глядишь, и четвертая достанется.

— А разве оно плохо? — опросил Вишвадер.

— Зачем же плохо! — сказал крестьянин. — Работы у меня хватает. А когда есть время, да и когда нету, считаю фиги. Иной раз захочется и фиги отведать.

— А сушеная дуля тебя не устроит? — осклабился другой крестьянин.

— Я фиги больше люблю. Фига — это все-таки фига. Если у человека есть плуг, он и фигу возьмет, а там уж пусть все целуют его в ж…

— Бог тебя поймет!

— Бог-то поймет.

— Зачем тогда фиги поминать?

— Зачем, зачем! Хвалю правительство, чтобы не вести антиправительственные разговоры.

— Ага!

— Ага!

Имро немного поразвлекся, потом все эти речи стали его раздражать. Жалко, Штефки нет! То, что произошло на неделе, она ему простила, стало быть, опять все в порядке. Встретиться бы с ней! Почему нет ее? Почему она ушла? Этот балаган уже становится нудным!

Студент размахивал фотоаппаратом: — Эх, обидно, что у меня нет еще одной пленки.

Онофрей, Ранинец и Мичунек галдели разом.

Юнцы, подростки, должно быть, уже перестали полагаться на старших: отойдя в сторону, они пытались придумать что-нибудь свое. Один из них окликнул студента: — Да брось ты свой аппарат! Все равно у тебя там ни шиша нет!

— Перекручу-ка пленку! Я всю ее уже выщелкал.

Один из церовских крестьян нагнулся к доктору и, понизив голос, сказал: — Пан доктор, иной раз, когда я вечером обряжаю скотину и лошадей, я сам от себя нос ворочу! И от жены жуть как воняет, даром что чистоплотная. Не знаю отчего бы! А что до правительства, то должен вам сказать, оно смердит больше всего, вот потому я до сих пор от любого правительства нос воротил и ворочу. Вам понятно? Я крестьянин и другим уже не буду, не изменюсь, пусть меня хоть повесят. А если бы меня и в самом деле стали вешать, знаете, что бы я сделал? Пан доктор, вам-то я скажу. Думайте обо мне, что хотите, но, коли стали бы меня вешать, я бы что есть силы зажал нос и крикнул напоследок: «Тут смердит! Смердело и смердит! Жуть до чего смердело!» Пан доктор, ведь я и от тех вещей нос ворочу, какие для иных хорошо пахнут…

8

Когда все, то есть «самое худшее», как говорил управитель, было уже позади, когда люди уже вволю выговорились и излили свою желчь, управитель собрание закрыл и распустил. А некоторых — конечно, тех, кто сподобился этого, — пригласил к себе в дом на легкую закуску.

«Так! Теперь все и начнется! — ликовал Киринович. Теперь самое время для настоящего разговора! До сих пор и потолковать-то серьезно было нельзя. Что тут поделаешь, батрак есть батрак, всю жизнь только и смотрит лошади в зад, откуда ему смыслить в конспирации?!»

На этот раз он решил быть осмотрительным. Каждый должен быть осмотрительным. И выбор с самого начала должен быть более точным!

Оно так и вышло. Ни Онофрей, ни Ранинец сквозь это решето теперь уже не просеялись.

Карчимарчик с Фашунгом собрались было домой вместе, но Фашунга Киринович задержал: — Подожди немного! Поговорить с тобой надо.

Потом оказал честь и Имро: — И с тобой, Имришко.