Мастера. Герань. Вильма

Юльча качает головой:

— Нет-нет! Столько мне уже было. Годами я протаптываю дорожку назад. Помаленьку начинаю молодеть. Иначе меня не пустят на небо. Кому я там, старушенция, нужна буду?

— Ты что говоришь? Ведь на небе будем все одинаковы.

— Одинаковы? — Прялка стала слегка пошаливать; горошина где-то застряла или увязла. — Утешайтесь! Думаете, господь бог раздаст нам всем одинаковые чулки? Мать родная там меня не признает. Даже не подойдет ко мне — застыдится, что дочка старше и безобразней ее.

— Надо же! Ничего не боится!

— А чего бояться иль кого? Лишь бы пустили на небо! Там мне все подивятся. Вот и я, небесный отец! Сделал ты меня старушенцией, вот и получай такую! Увидите, как я буду перед ним вертеться. К самому трону протиснусь и усядусь промеж самых молоденьких.

— Не болтай! Господь тебя покарает.

— Как же! Меня-то покарает? А за что? За эти годочки? Так он сам раздавал их. Захоти он меня молодую, так и оставил бы меня молодой. Молодой-то и на земле мог оставить, молодой и на земле хорошо. — Прялка уже снова покойно поскрипывает, дудочки нежно наигрывают, пергамент похрустывает и потрескивает, а горошина весело прыгает, трык-так, в такт с пергаментом, трык-так словно по паркету, цук, цук, вы же слышите, тра-та-та, и еще похныкивает: трень-брень, горошина, трень-брень, тренькает она, тра-ра-ра… — Думаете, я неба испугаюсь? Эхе! Кабы вы знали, бабоньки, кабы знали! Юльча уж давно небо оглядела!

Но кой-кому из женщин такие речи не по нутру.

— Не болтай вздор! — осаживают они ее. — Всякий вздор из тебя прет! Господь и без того порядком тебя наказал!

Иные и заступаются: — Не трожьте ее! У нее ведь ума что у ребенка! Юльча, спой что-нибудь. Лучше-ка спой нам.

Юльчу не надо долго упрашивать. Она прикрывает глаза, похоже, будто даже задремывает, но вскоре их опять открывает и начинает медленно покачивать головой. И вдруг у нее в горле отзывается блеющая козочка, голоску которой какой-нибудь благодушный и тоже, поди, беззубый гобоист, что мастерит для своего инструмента мягонькие трости, придал особо нежный тон:

Я не первая, не последняя на земле,
Горько плачет солнышко, что темно во мне.

Выглянь, выглянь, солнышко, и не плачь так горько,
Ох бы поскорее народилась зорька!

И вот из прялки уже сделался органчик, пожалуй, чуть расстроенный, но все равно органчик; пергамент и горошина теперь тихохонько дребезжат, издавая тремоло, а сиринга скликает певчих птиц, главное — колибри.

Пчелки в улье для тебя изготовили медку,
Из гусяток стали гуси, пусть пасутся на лужку.

Выглянь, выглянь, солнышко, и не плачь так горько,
Ох бы поскорее народилась зорька!

Спою тебе песенку, поразвею горюшко,
Серебряны дудочки в моем звонком горлышке.

Отрастишь ты зубки и попросишь кушать,
А я дома дудочки буду тихо слушать.

Выглянь, выглянь, солнышко, и не плачь так горько…

Вдруг Юльча умолкает. С минуту вглядывается, потом спрашивает: — А этот масляник что тут делает?

— Какой масляник?

— Вон тот. — Она тычет палочкой в адлатуса, что стоит, расставив ноги и прикрыв ладонью глаза, и смотрит на колокольню. — Право слово, это он! Масляник! Он хаживал сюда в Церовую масло продавать.

— Не болтай, Юльча… Это ведь… Как его? Адлатус. Адлатус он.

— Адлатус? Вот задам тебе, адлатус! — Она грозит ему палкой. — Он задолжал мне полкрейцера. Масляник! Поди сюда! Так как же с тем крейцером? Я те задам адлатуса! Как с тем, полукрейцером?

— Не кричи, Юльча! Ты же не знаешь его. Крейцеры-то когда были? Ведь крейцеры давно не в ходу.

— Ну и что? Ему-то я скажу, небось знаю его! В свое время крейцеры были. Мне было лет семнадцать, а ему, поди, столько, сколько теперь, он пришел, общупал меня всю, потом выхватил крейцер и бежать.

На удивление быстро она заковыляла к адлатусу, а приблизившись, подняла палку и стала колотить его по голове.

— Масляник! Масла! — крякала она, словно утка. — Масла, масла, масла! Отдай мой полукрейцер и крейцер либо подлей еще масла! Масла, масла! — Она все злее колошматила его. Людям пришлось подбежать и адлатуса выручить.

13

Ондро сказал брату: — Слышь, Имро, сдается мне, эта девка уж больно заглядывается на тебя.

— Которая? А-а, вон та?! Чернявая? Так это же Штефка! Ондро, тебе только кажется.

— Нет, братец, не кажется. Все время пялится на тебя. Не хочу тебя сбивать с панталыку, но тут что-то кроется.

— Ничего не кроется. Она давно обручена. Да и мне осенью жениться.

— Честь тебе и слава, братец, честь и слава, но девка, согласись, хороша! Гляди-ка, опять на тебя уставилась!