Мастера. Герань. Вильма

Шикула раскрывает внутренний мир своих персонажей без всякого крена в излишнюю психологизацию; они проявляют себя в действии и прежде всего в рассказе — в речи, в разговоре. Его персонажи, на наш взгляд, — это новая индивидуализация коллективного героя родной земли, ее безымянного люда, чья неписаная история воскрешается на страницах трилогии. В той же мере, в какой автор ценит эту историю, он ценит и своего коллективного героя. Писатель — строитель и выбирает в конкретной действительности материал, необходимый для его романической структуры. Но одновременно он и критик, поскольку никакой отбор невозможен без дифференциации. В родном народе он видит не только мастеров, но и бездельников, подлинную человечность с ее социальным, классовым инстинктом и волей, но и зыбкую уступчивость и двойственность беззащитного, спасающегося от беды человека. Однако в писательской концепции и интерпретации все эти люди не существуют вне времени, вне истории, они не бегут, не увертываются от ее настигающей колесницы. Шикула выводит на сцену народ, с которым ведет диалог многовековая история. Народ выступает наследником и продолжателем культурных традиций, в истории он познает самого себя и потому не проявляет своей исторической воли, пока не найдет для нее твердой почвы. Мастерство в понимании Шикулы есть проявление всесилия человеческих способностей не только в ходе преображения материального мира, но и в процессе созидания собственной истории. Участие в Восстании — это необходимость, обусловленная не столько общегуманными, сколько социальными, а следовательно, и политическими соображениями, и потому представляет собой конкретное претворение в жизнь глубинного смысла истории словацкого народа. Народные массы открывают для себя в условиях антифашистской борьбы революционную социальную перспективу, которая является не только естественным выражением жизненных устремлений народа, но и свидетельством его способности воспринимать самые прогрессивные тенденции нашей эпохи.

Уже сам широкий круг проблем, предложенный книгой, говорит о том, что картина народной жизни вовсе не видится ее автору как некая изящная идиллия, некий прототип замкнутой в себе гармонической родины. Родина у Шикулы — это отнюдь не ограниченная территория, отличающаяся лишь местным колоритом и ценностями, лишенными общественной значимости и причастности всему остальному миру, у нее своя «сердцевина», свой «край», своя «высота» («самолучший дом только тот, где ты родился, где твоя родина… родина — это расходящийся круг, у которого есть своя сердцевина… у родины высота… если бы понял ее, ты понял бы и сердцевину и тогда бы уже не бежал, не предал бы своей родины и не надругался бы над чужой; у кого есть родной дом, тот повсюду дома, любая родина его привечает… родина с родиной всегда заодно…»). Шикуловское отношение к исторически ограниченному образу родины обусловлено этой диалектикой: родина — мир. («Мы давно должны были думать о мире, больше тревожиться за него и друг друга учить, что нужно себя уважать, себя и других…») Шикула касается, казалось бы, лишь «сердцевины», а держит он в поле зрения всю родину — до самого ее «края».

С необычайной чуткостью и точностью художник живописал деревенскую жизнь, золотую, но и горькую пору далекого детства, его вкус и запах, его неповторимую атмосферу. Колорит детства удался ему еще и потому, что в качестве рассказчика выступает в трилогии и мальчик Рудко, в чьем восприятии, по-детски наивно, воссоздается почти все, что происходит в Околичном в период войны и после нее. Это сообщает повествованию особый настрой, все основные его компоненты модифицируются в диалектической взаимосвязи комического и трагического.

Авторская раскованность, свободное отношение к материалу выявляется и в других стилистических аспектах повествования. В словацкой литературе редко встречаются произведения, пронизанные стихией народного юмора, веселости. Она, скорее, склонна к аскетизму письма, аскетизму духа. Современной нашей литературе прежде всего недостает для этого остраненности. «Веселость», легкость произведения Шикулы выразительно определяют всю его тональность, общее звучание. Шикула умело сочетает смешное с ощущением глубокой причастности; о серьезном он предпочитает говорить с улыбкой, с грациозной иронией. Сфера смеха, как сфера остраненности и одновременно причастности, гармонично входит в его художественный замысел. Каким действенным художественным инструментом становится смех в руках такого мастера, как Шикула, превосходно видно в картине строительства церовского костела, этой эпической метафоры словацкого theatrum mundi[96], воплощающей государственно-политическую концепцию того времени и реальность этого «островка порядка»: посреди рушившегося мира строится новый костел, который должен стать единственным укрытием от железной лавины войны.