Мастера. Герань. Вильма

В деревне все оживленнее. То и дело проносятся мимо колонны машин, то вперед, то назад, потом снова вперед и снова назад. Фронт приближается. Иной раз какая-нибудь колонна задерживается в деревне, и тогда люди тревожно озираются по сторонам: — Чего они стоят здесь? Почему остановились? Будто их и без того мало! Или уж подступило? Стянулись сюда все и теперь начнут обороняться? Плохо дело. Если подымется буча, то и нам несдобровать.

— Схоронимся.

— Где?

— В лесу. Я еще осенью вырыл в лесу траншею, там и спрячемся.

— Этого не хватало! Дурак я, что ли? А дом? Дом все же не брошу. У меня на гумне траншея.

— Что в лесу, что на гумне — один черт! И я бы ушел в лес, да тут у меня масло.

— Одно масло?

— И сахар.

— Эх, братец, лишь бы оно у тебя в земле не испортилось!

— Откуда ты знаешь, что я его закопал?

— Ну знаю.

— Так лучше забудь! Еще маленько подожду, а на пасху подслащу себе кофей и хлеб маслом намажу.

— А мне намажешь?

— Там поглядим. А откуда ты об этом пронюхал? Послушай, парень, уж не прибрал ли ты все к рукам?

— Ступай погляди! А ждать станешь — узнать опоздаешь. Давай, братец, поторапливайся да гляди в оба. Беги-ка лучше выкапывай!

— А я ничего не закопал. Даже яму не вырыл. На кой ляд она мне? Ведь у меня новый амбар. Придет беда — в передние двери вбегу, а в задние выбегу.

— Слышь, ребята, много их, много немцев-то! В этом году, считай, будет лихая шибачка!

12

И немцы знают, что близится светлое воскресенье. Однажды пополудни стоит мастер у окна, глядит на улицу и вдруг несказанно пугается, прямо цепенеет от страха, а потом начинает бестолково метаться по горнице, размахивая руками: эх, самое время схорониться, только куда, и времени уже нет, и Вильму на произвол судьбы не оставишь.

— Ой, Вильма, плохо дело, сюда идет этот Миш… Миш… ну, этот рыжий!

— Какой рыжий?

— Мишке. Наверняка за мной идет. Может, кто на нашего Имро донес, выдал его.

И мастер хоть и норовит скрыться, но, растерявшись вконец, выскакивает во двор. Они чуть ли не сталкиваются в дверях. Мишке даже поправляет фуражку, чтобы ненароком не свалилась. — Ajé, jejé, Herr Guldán! Wie geht es Ihnen?[73]

Мастер, почти посиневший со страху, однако, поддакивает: — Danke! Gut, gut[74].

— Gut? — Мишке недовольно фыркает. — Aber ich fühle mich schrecklich[75].

Мастер и бровью не ведет; не понимая почти ни единого слова, он лишь по лицу Мишке догадывается, что тот чем-то недоволен.

— Нехорошо? А в чем дело?

— Schrecklich. Ich bin müde. Schrecklich müde. Ich bin ein Soldat. Ich weiß es. Aber ich bin schön sehr müde[76].

— Ах вот что! Устал! Ясно, ясно, пан Мишке! А кто устал?

— Sehr müde, sehr[77] устал.

— Значит, пан, пан Мишке устали?

— Ja, ja. Aber das macht nichts! Wie geht es Ihnen, Herr Guldán?[78]

— Конечно, пан Мишке. Понимаю. Я пана хорошо понимаю. Так-так, понимаю, конечно, уже понимаю. Я, в общем-то, хорошо себя чувствую.

— Ich mache nur einen Spaziergang[79]. Ходить! — Мишке и рукой показывает, что он всего лишь прогуливается. — Ходить und мой Kamerad Guldán пасха посетить.

— Меня посетить? Ja, пан Мишке, это со стороны пана очень мило! Вроде бы я и не заслуживаю.

— Ja, ja. Пасха посетить. Мой Kamerad Guldán. Alles ist schrecklich[80]. Фсе. Пасха будешь посетить.

— Понимаю. И вижу. Пан очень душевный человек.

— Пасха. Kirche. Christus und Stabat Mater[81]. Пасха будет Kamerad Guldán посетить.

— Ну, ну, дело хорошее! И впрямь душевный человек!

— Und яйка?

— Яйка? Ах вот что, пану яиц надо! Вот оно что! Будут яйка, дам пану яйка! — Мастер в эту минуту готов был даже обнять его. — Я давеча дал, и теперь дам. Слава те господи, что мы так по-быстрому столковались! Пойдем, камрад, пошли, пан Мишке, пошли, пан Мишке!

13

А по дороге на запад две умученные женщины, видимо родственницы, может и сестры и обе наверняка вдовые, тащат деревянную тележку с грядками, горюют и плачутся, а с тележки у них все время что-то сваливается.

Пожилой мужчина заговаривает с ними: — Вы что, милые, горюете? Почему плачетесь? Откуда бежите и что с вами стряслось?

— Как нам не горевать, как не плакаться? Идем с востока на запад, война нас гонит. Немцы хату нашу разворотили. Сначала ее подпалили, козочка там у нас сгорела, а потом они все что ни есть укатали, с землей сровняли. Ничего-то у нас не осталось, ничего нету, только и остались, что стулья да перины. А нынче оттого так расстроились, что вот уж две недели все бежим с востока на запад — обратно-то не побежишь, — а люди толкуют, что мы уж на западе, ну и мы из-за этого совсем одурели. От плача. И от страха. Совсем одурели: выходит, что и бежать-то уж некуда.