Между тем мы с ним нет-нет да и поглядывали на надписи, и я невольно заметил, что они очень схожи:
Но я увидел и разницу. Немец ждет какого-то более худого, более бедного Имриха.
Я сразу же обратил на это его внимание, и он на удивление быстро все понял. Развеселился. И, улыбаясь, поддакнул: — Ja, ja.
И мне захотелось развеселить его еще больше — к его надписи я прибавил еще две буковки:
Гельмут внимательно вгляделся в написанное и сказал: — Danke[63]. — А потом с моей надписи две буковки стер.
Мы подружились. Но наша дружба длилась недолго.
Однажды — это уже было великим постом — мама послала меня в костел исповедаться; я долго стоял у исповедальни, не решаясь войти: боялся пана фарара, мне казалось, что у меня много грехов, и я нарочно оттягивал эту тягостную минуту, блуждая глазами по сторонам, а когда они вдруг остановились на распятии, я невольно вспомнил Имришко, потом и нашего Биденко и даже Гельмута. И тут же мне пришла в голову мысль, что Гельмут, должно быть, сейчас стоит на мосту — два дня назад он мне об этом сказал, — мне захотелось с ним встретиться, и я, не сумев побороть себя, вышел из костела с намерением завтра же утром сходить исповедаться в ризнице.
Пока я был в костеле, в деревню вошла какая-то бесконечно длинная немецкая автоколонна, машины стояли настолько впритык, что между ними было не пробраться, там-сям жались кучками озябшие солдаты и о чем-то ворковали тихими, усталыми голосами. Если я где-то останавливался, меня тотчас же окрикивали: «Geweg!»[64] Или всего лишь: «Ab!»[65] А в ином месте мне только рукой давали понять, чтоб я убирался.
Но я держал путь к мосту. До этого, правда, еще успел заскочить к Гульданам. — Имришко не воротился?
— Не воротился.
На мосту Гельмута я не нашел. Стоял там другой солдат. Я хотел спросить его о Гельмуте, но с ним нельзя было столковаться. Он только и твердил: — Geweg! — А потом: — Los, los![66]
Неподалеку, под могучей разлапистой липой, которая еще спала, но в которой уже через несколько недель, а может, и дней проснутся вешние соки, были выстроены солдаты Мишке. Мишке стоял перед ними и вовсю разорялся. Но солдаты его слова не принимали всерьез, они улыбались, временами чему-то даже громко смеялись, а двое-трое просто-напросто гоготали.
Я поспешил к ним. Думал, найду между ними и Гельмута, но, как только я к ним подошел, Мишке обернулся, мельком меня оглядел, потом посмотрел на солдат, выставил вперед подбородок и сказал: «О mein Gott! Hier ist auch ein Partisan![67] — Он показал на меня. — Oder klein Teufel?[68] Потом подошел ко мне, щелкнул меня пальцем по носу и сказал: Schmutzig![69]
Солдаты опять загоготали.
Мишке схватил меня за плечо, другой рукой легонько поддал под зад, что должно было означать: проваливай отсюда.
А на другой день я узнал, что одного немецкого солдата на мосту сшибла машина. Некоторые утверждали, будто видели это, говорили, будто он сам бросился под машину.
— Сам? А почему? Когда это случилось?
— Вчера пополудни. Приблизительно в три.
— А который это был? Как звали его?
— Немец. Солдат. Вроде бы Гельмут. Сам бросился под машину. Бедный малый, видать, уж вдосталь нахлебался. И даже никто не заметил. Только на поверке углядели, что им одного не хватает.
— Не трепись! Там ведь сразу заместо него другого поставили.
— При чем тут другой? Я про того, что кинулся под машину.
— Так и я про него. Собственными глазами видел. Другие машины в лепешку его раскатали и разнесли на колесах.
И я еще долго потом, еще и в последующие дни, и даже много позже, размышлял о том, над чем или почему эти Гельмутовы товарищи смеялись. Как могли они смеяться, когда погиб их товарищ? В самом ли деле они смеялись? Не казалось ли мне? Может, я не понял их смеха. Ведь и мой смех иные могут по-всякому истолковать. И Мишке смеялся. Возмущался чем-то, но нет-нет да и смеялся. А некоторые и вовсе громко, прямо-таки омерзительно, гоготали. Но даже и это не должно ничего означать. Часто я и сам смеялся лишь потому, что не хотел плакать, мне был противен собственный плач. Да и собственный смех. Смех ли то был? Смеялись они? Иной раз чужой смех трудно понять.