Мастер осенних листьев

Заснула Эльга с ощущением праздника. Это ощущение, пахнущее сдобой, полное смеха, молока и разных глаз Илокея Фасты, поселилось где-то у сердца. Стоило его вспомнить, и перед внутренним взором возникали беленые стены дома мастера Криспа, учитель, марбетта, отодвинутая в угол, букеты повсюду и стол, накрытый скатертью.

Фаста все-таки был великим провидцем.

Когда на следующий день Эльга взялась набивать букет с пирогом, листья, выхватываемые пальцами, казалось, сами уже сочились праздником. Пшеничный колос, медуница, яблоня. Слой за слоем, лепесток ромашки — будто капля молока на оплывшей дольке.

Смешно.

Букет хотелось съесть. Целиком. Вместе с рамкой. Он дышал жаром и желанием. Унисса, посмотрев, сказала:

— Все, переходим к живому.

И лицо у нее сделалось такое, будто она еле сдерживается, чтобы не облизнуться.

— Молодец.

Эльга, конечно, расплакалась. Вопреки ожиданиям мастер не стала ее укорять. Видимо, повод был веский.

Зима выдалась малоснежной. Снег таился у ограды и — кучками, холмиками — лежал во дворе, среди коричневой травы. Длинной поперечной полосой его также намело на темную крышу лекарского прихода.

Выглянув однажды, Эльга удивилась — ей казалось, что вокруг все еще осень.

Удачные букеты занимали теперь целую стену комнаты на втором этаже — плошки, горшки, сыр, яблоки, плащи и окна.

Самые первые уже потихоньку меняли цвет и жухли.

Букет с пирогом Унисса повесила на кухне. Еще несколько творений ученицы удостоились почетных мест в углу большой комнаты.

Однажды им нанесла визит жена энгавра и унесла два букета. Один личный, сделанный мастером для детей. А второй — Эльгин, с аппетитным мясным окороком. Страшно подумать, но букет стоил дороже самого окорока.

Так у Эльги появились собственные деньги — десяток медных монеток.

Несколько раз они выходили на рынок, покупали продукты и вещи, холсты и рамы. Несмотря на то, что многие мужчины и женщины отстояли в очереди за работой мастера, люди все равно слегка сторонились Униссы. То ли из уважения, то ли побаивались.

— Здравствуйте, мастер, — кланялись они, расступаясь.

— Долгой жизни, — произносили вслед.

Унисса кивала молча. Эльга шагала за ней с большой корзиной. А вокруг вились, вились разговоры, сплетались в новости.

Эльга даже подумала как-нибудь набить такой букет, где в воздухе будут летать слова — пух и тонкие ивовые серебрящиеся листики на фоне сирени. И чтобы их можно было услышать, приблизив ухо.

— Говорят, снега в Дивьем Камне насыпало чуть ли не с холмом вровень.

— А в Терграме, слышали? Мне рассказали, кровь с неба капала. Ой, не к добру! Верный знак.

— Так тихо же. И на севере и на западе тихо.

— Это да, долгой жизни кранцвейлеру.

— Рыба! Рыба!

— А в Хеюне, что в Корроде, вырос хвост у мужика…

— Двух нашли, один еще скрывается…

— Эльга, не отставай, — сказала Унисса, на миг отвлекая от людского гомона.

— Да, мастер Мару.

Корзину повыше. Башмаками по булыжникам — звонче.

— Тангарийцев наконец разбили. К началу весны вроде как должны вернутся.

— А сумасшедший мастер?

— Говорят, бежал обратно в Серые Земли.

— Чтоб он там конец и нашел!

— Пирожки! С яйцом! С капустой!

— Капуста квашеная! Яйца!

— Как у нашего Савотта появилась вдруг работа! Он не сеет и не пашет, он седьмые сутки пляшет!

— Эльга! — окрикнула Унисса ученицу, застрявшую у лотка с бусами да зеркальцами.

— Да-да, мастер Мару!

Плыли мимо люди — шубы по подошву, мехом подбитые, воротники косматые, платки — крашеная шерсть, пояса — кожаные. Сыпался мелкий снежок, а сквозь него щурилось сонное зимнее солнце.

Во всякой вещи, скоро поняла Эльга, не надо искать суть, поскольку внутри ее нет. Хоть пялься лиственным зрением, хоть перемигивайся с ней изо дня в день.

Суть вещи — внешняя. Суть вещи в том, каким ты видишь ее предназначение, и что ты в нее вкладываешь.

Скажем, нож.

Вложи в него (резеда и орешник) усталость натруженных рук, вкус хлебных крошек, стук доски, легкий пролет точила по изношенному клинку, изгиб детской свистульки, память свою вложи — и получишь чувство дома, светлую тень, и далекий родной голос, зовущий тебя из распахнутого окна: «Эльга! Живо к столу!».

Живет в тебе другое — добавь калиновой ягоды, и почудится кровь, заполошное метание обезглавленной курицы, всплывет густой дух убоины. Мясные ряды, мертвые головы. Не нож, а смерть. Черный тополиный лист.

Страшно? Страшно!

В кружке храни жажду. В очаге — тепло. В оконной раме — ветер. Ну а в пироге, конечно, праздник. В свече — надежду. В платке — веселье. В листьях — осень.

Что набьешь, то и получишь.

Эльга сама себе удивлялась. Посмотрит на лукошко, и листья в букете, складываясь в плетеные бока, начинают пахнуть летом, зноем, звенят комарами, там травинка, здесь присохшая ягодка, раз! — и шелестит голосок: «Рыцек, Рыцек, пойдем в лес по малину».

А вода в собачьей миске, зыбью в мелкую ряску, принималась отражать пса, похожего на Кутыню, оставшегося в позабытом Подонье, ловила его ворчливое «боу-боу». Здесь он где-то, верный товарищ, обернись, поищи.

Ну-ка!