Массаж лезвием меча

– Мы с Таней сегодня едем к бабушке, – сказала я уже громко и поднялась. – Вчера пришло письмо, ей очень плохо.

– Разве может быть хорошо в восемьдесят лет?

– Ей еще семьдесят девять, – поправила мама и произнесла с чувством: – Надеюсь, я не доживу до таких лет.

Аркадий немедленно откликнулся:

– Я тоже надеюсь.

Мама в замешательстве заморгала и спросила шепотом:

– Это он обо мне или о себе?

– Конечно, о себе.

– Разве в его возрасте можно говорить такие вещи?

Уловить ее логику мне порой было не под силу.

– Ты бы вышла к нему, – шепнула я ей на ухо.

Она дернула головой и быстро потерла мочку, как будто я укусила ее. Серег мама никогда не носила, и ее мочки сохранили младенческую пухлость. Ее ненависть к «украшательству» обескураживала. Но при всей приверженности к естеству, слово «секс» мама ухитрялась окрасить голосом в столь мрачные тона, что спрашивать об ее отношении к этой стороне жизни было уже ни к чему. Аркадий считал, что когда спишь на раскладном скрипучем диванчике в проходной комнате, других красок разглядеть невозможно. Даже у телевизора мама отворачивалась, если героям приходила в голову нелепая мысль поцеловаться у всех на виду. Всего несколько лет назад она заставляла отворачиваться и меня.

Все-таки мне удалось вытолкать маму из кухни. Я была уверена, что Аркадий покорно стоит посреди комнаты и ожидает положенной порции презрения. Что бы он там не выкрикивал, как бы не хорохорился, уйти он не посмеет. Я ошиблась самую малость: брат перебрался к окну и отстукивал ногтем рваный ритм по Таниной чашке. Солнце добродушно путалось у него в волосах, призывая сжалиться и не казнить эту глупую головушку. Мама глядела на него сурово, поджав губы и выпятив острый, с ямочкой, подбородок. В выражении ее лица проступало сейчас нечто иезуитское. Казалось, она готова была вытянуть из сына душу раскаленными щипцами, лишь бы вместе с ней высыпались и слова прощения.

– Ты извини… мам, – наконец выдавил Аркадий и умоляюще посмотрел на меня.

– А ты можешь обещать, что это больше не повториться? – Ледяным тоном произнесла мама.

Для нее мысль изреченная являлась не ложью, а закрепленным голосом символом, который, лишь прозвучав в пространстве, обретал силу.

– Конечно, мама, – поспешил заверить Аркадий. – Это больше никогда не повторится.

На него жалко было смотреть, но мама не унималась.

– Ты вел себя, как последний подонок. Не думала, что у меня вырастет такой сын.

– Я тоже не думал, мам.

– Я честно отработала двадцать шесть лет, воспитывая чужих детей.

– Я знаю.

– Из моих детсадовцев вышли прекрасные люди, а собственный сын…

– Мама, мне пора идти, – прервала я. – Ты не сделаешь мне кофе?

– Конечно, сделаю, – ответила она, не меняя тона. – Я-то для вас что угодно сделаю…

Глава 3

В нашем Тополином переулке всего четыре двухэтажных дома: три вдоль дороги, отходящей от шоссе, и один – напротив. Маленькие коробушки, созданные скудным воображением примитивиста. Задумывались они еще с печным отоплением, и я до сих пор помню, как маленьким совочком загребала угольные крошки и кормила неказистую прожорливую печку.

Потом печи заменили холодными газовыми плитами, похожими на безрадостные панельные дома. Газ привозили в баллонах – огромных, красных. Их втаскивали в квартиру громко топающие мужики и уносили опустошенные, но упорно хранившие едкий дух оболочки. Баллоны имели обыкновение истощаться внезапно, каждый раз заставая нас врасплох, и мы не успевали заказать новую порцию сжиженной отравы. Решив перехитрить, мама стала заказывать очередной баллон заранее, когда, как ей казалось, у голубого пламени становился истощенный вид. Но мы вновь оказались в проигрыше: теперь увозимые баллоны еще злорадно побулькивали остатками газа. Мама была вне себя. В определенном смысле она могла считаться инвалидом от рождения – у нее начисто отсутствовало чувство юмора. Сказать наследственное ли это увечье или же родовая травма довольно трудно: ее родители погибли при взрыве в шахте еще до моего рождения. Наверное, поэтому у мамы были столь сложные отношения с газом…