Прошел год, другой, третий. Уж сколько мы хлопот, сколько горя набрались с этой Машей! Полоть ли огороды барские кличут, по ягоды ли господам посылают. "Не могу, - говорит Маша, - я больна!" А барыня ее помнила и все, бывало, спрашивает: "Отчего нет на работе Ивановой Машки? Больна? Чем это больна? Приведите, я посмотрю ее сама". И водили к ней Машу сколько раз. "Чем больна?" - "Все болит!" Барыня побранит, погрозит и прогонит ее. "Чтоб была завтра на работе! - прикажет. - Слышишь?" - "Слышу", - ответит Маша, а не пойдет и завтра. Стала барыня очень гневаться, и за нас с Федею принималась, что мы Маше потакаем.
А мы сами тому не рады, сами ее увещеваем - иди! Один раз грех, точно, был, что мы слукавили, сказали, что больна, - кто ж ее знал, что за это уцепится… Стоило только Маше поклониться, попроситься - барыня ее отпустила бы сама, да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глаз-то на барыню не поднимет, и голос-то глухо звучит у ней; а ведь известен нрав барский: ты обмани - да поклонись низко, ты злой человек - да почтителен будь, просися, молися: ваша, мол, власть казнить и миловать - простите! - и все тебе простится; а чуть возмутился сердцем, слово горькое сорвалось - будь ты и правдив, и честен - милости над тобою не будет: ты грубиян! Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а ведь как она Машу донимала! "Погодите, - бывало, на нас грозит, - я вас всех проучу!" Хоть она и не карала еще, да с такими посулками время невесело шло.
- Вот, Маша, - говорит Федя, - какая у тебя совесть-то! Нипочем тебе в глаза неправду говорить. Чем ты больна? Только бога гневишь! Я ведь вижу, как ты по вечерам танки-то водишь. До барыни, думаешь, не дойдет? Нехорошо, что ты нас под барский гнев подводишь!
Махнул Федя рукой да и замолчал. Маша вспыхнула, вздрогнула, а сказать ничего не сказала. Только с той поры она не идет на улицу. Ну, думаю, недолго она посидит - соскучится! Проходит неделя, проходит месяц - она все дома, - только, припавши к окошечку, смотрит, как другие гуляют. А у нас, в погожий вечер, на улице сберутся и девушки, и ребятишки сбегутся, - тут пойдут игры разные, беготня, песни, Иной раз подумаешь - тонко звенящими колокольчиками полна целая улица. Так и разливается веселый смех молодой, то писк слышен, то плач ребячий. Вышла молодуха унять озорников и все покрыла своим голосом, звонким, строгим. А Маша тоскливо прислушивается, отклик всякий, всякое слово ловит, а сама не замечает, как у нее слеза сбежит горючая. Жду-пожду, что вот она попросится, - нет, видно, не дождешься! Совестится, думаю, девочка, дай уж я выручу ее.
- Маша, - говорю, - чего не пойдешь, не погуляешь, дитятко? Поди-ка, развейся немножко.
Сама гляжу на нее: вот обрадуется! А она мне этак спокойно отвечает:
- Нет, - говорит, - я не пойду.
- Да что ты. Маша? Морочишь меня, что ли?
- Не пойду, - опять проговорила, а сама и бровью не шевельнет.
- На меня, что ли, сердишься? - спрашивает Федя. - Ты лучше позабудь, - просит ее, - барыня крепко меня донимала за тебя, так я упрекнул… Самому, видишь, горько стало. Не сердись. Маша, поди на улицу!
- Я, - отвечает, - Федя, не сердита, только ты не упрашивай меня понапрасну - не пойду.
И не раз мы ее уговаривали, просили, - как просили-то!
- Не пойду!
Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и слова от нее не добьешься; худеть стала.
- Полечить ее надо, Федя, - говорю, - надо дерновской лекарке поклониться.
А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша:
- Тетушка, - говорит, - милая, не лечите вы меня - не вылечите!
Что ее слушать, думаю, и таки послала Федю на Дерновку.
Привез лекарку; осмотрела она Машу.
- Недуг ее, видно, от тоски больше, - говорит. (Поглядела на всех на нас.) - Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора не пришла, - не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?
- Не знаем, голубушка, - говорю.
Побоялась признаться, что барский глаз сглазил…
- Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне скажите, - я вас не выдам.
Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так, на барыню я думаю.
- Бывает, родная, бывает, - промолвила старушка.
- С той поры неможешь, касатка? - у Маши спрашивает.
А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась:
- С той поры! - ответила.
Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала. "Ты травку пей-таки, до восхода солнечного".