Марта с черепами

Когда папа принес из канцелярии мои документы, он сказал, что пройдет время, и я освобожусь от всех неприятных чувств, связанных с директором Панкратовым и старой школой. Я больше не завишу от этих людей, я выпала из их системы, и все, что у меня вскоре останется, – воспоминания и трезвая оценка произошедшего. Правда, папа затруднился определить, сколько же в точности времени на это потребуется. Пока что я шагала к своей старой школе с лихорадочно бьющимся сердцем, и мне пришлось повторять про себя «Я от вас не завишу, я больше не в вашей системе», чтобы подавить волнение. Я от всей души надеялась, что по субботам Домкрат отдыхает дома.

Но он там был. Я прошла между колоннами, поддерживающими южное крыло, вошла во внутренний двор и увидела, что он стоит, широко расставив ноги, заложив руки за спину и выставив вперед живот, а по обе стороны от него стоят два наших охранника, которых мы когда-то прозвали Ведро и Кастрюля. У них были такие же голубые форменные рубашки, как у вчерашних охранников в башне «Восхождение». Я раньше как-то не обращала внимания на эту форму.

Домкрат и охранники стояли у входа и глядели на меня, неспешно переговариваясь и ухмыляясь. Я шла к ним через пустой внутренний двор, вымощенный плиткой, и темные окна школы смотрели на меня со всех четырех сторон. Пока я пересекала это пространство, я продолжала повторять, что ни от кого тут не завишу и мне на всех тут наплевать, и злость моя возгонялась с такой скоростью, что еще чуть-чуть, и у меня лопнула бы голова.

Но когда я приблизилась, они на меня едва взглянули – искоса, мельком. Я громко поздоровалась, и они, продолжая лениво разговаривать и уже вовсе не удостаивая меня взглядом, кинули в мою сторону по невнятному «здрасьте». Я поднялась по ступенькам и вошла в школу.

30

Пропуска у меня уже не было, папа сдал его в канцелярию вместе с заявлением «Прошу отчислить мою дочь», поэтому я пролезла под воротами турникета на карачках. В холле никого, только мигал лампочками автомат с шоколадной ерундой и глядели со стен фотографии отличников, чемпионов и призеров. Моя фотография там тоже была. Даже три. В составе команды по футболу (первый класс), актерской труппы (третий класс, ставили басни Крылова, я была раком с картонными клешнями) и в одиночку – за достижения в области сложения стихов (шестой класс, после которого у меня начался кризис и я перестала чего-либо достигать). Я подумала, не забрать ли мне эту третью фотографию с собой – групповые-то пусть остаются, я на них не одна. Даже подошла и заглянула за рамку, чтобы понять, как она к стене крепится. Потом думаю – меня это больше не должно волновать, пусть висит. И пошла в западное крыло к стенду «Наши мастера».

31

Если разобраться, доказательства преступных намерений завуча полностью отсутствовали. Я даже не скажу, по какой именно причине я считала ее способной на похищение скомороха. Мы с ней столкнулись лицом к лицу только однажды, когда во время летней трудовой практики я мыла окна в ее кабинете. К завучу пришла секретарь из канцелярии, они обсуждали агатовые серьги секретаря, а потом решили попить чай с пастилой, но пастилы не оказалось. «Девочку пошлем», – предложила секретарь. Они помолчали, и я услышала приближающиеся шаги завуча. Туп, туп, туп – стучали массивные каблуки белых туфель. Она подошла ко мне, показала сложенные банкноты, велела оставить окно в покое и пойти в магазин за углом. Добавила, что я могу себе тоже что-нибудь купить и «сдачу, разумеется, оставишь себе». «Не пойду», – буркнула я. «Почему это?» – завуч взметнула брови. «Не хочу», – буркнула я, отворачиваясь и принимаясь бешено тереть стекло скомканной газетой. Секретарь примирительным тоном вызвалась сходить за пастилой сама. С тех пор каждый раз, когда мы с завучем сталкивались в коридорах, мне казалось, что она смотрит на меня с отчетливой неприязнью. Что касается секретаря, то наши с ней пути больше ни разу не пересеклись, ведь, как я уже неоднократно говорила, мои документы из канцелярии забирал папа.

32

Скоморох висел в окружении ежей, мышей и кактусов, и его черные пуговичные глаза блестели с терпеливой мудростью брошенного животного. Я едва не ринулась к нему с возгласом «Как я могла тебя оставить!», но сдержалась и без звука начала вынимать из него булавки. Когда последняя булавка перекочевала из груди скомороха на свободный угол стенда и бедняга оказался у меня в руках, дверь учительского туалета за моей спиной отворилась, и я услышала:

– Ты что это делаешь?!

– Скомороха забираю, – хмуро ответила я, поворачиваясь к завучу лицом. – Здравствуйте.

– Почему это? – поправляя жакет, приблизилась завуч. На мое приветствие она не ответила.

– Потому что это мой скоморох.

– И что?

– Я его сделала.

– Не имеешь права.

Она смотрела на меня, вздернув подбородок и сжав бордовые накрашенные губы.

– Ты его сделала в стенах школы, – уже спокойнее заговорила она, обретая свою обычную уверенность. – Сделала на занятиях, которые тебе оплатила школа. У тебя нет никакого права его забирать, он принадлежит школе.