Марсиане

Мой собеседник — крутолобый сорокалетний парнишка с морщинистым, но невзрослеющим лицом — пил пиво и говорил о беспечальном городе. Говорил о взрывпакетах, закладываемых в урны, — так развлекалась тогда у нас в городе молодежь.

Помню и это. На вокзале всегда толпились странные ребята. Однажды ко мне подошел один и, косовато улыбаясь, предложил купить сорок простыней.

— Это что, — прихлебывая пиво, сказал мой сосед. — Тогда там все было необыкновенным.

И начал рассказывать о старых кварталах, и я видел серые осенние переулки, осевшие, наспех залатанные дома. Здесь люди не жили, а доживали — и дома потихоньку разваливались. Отдельные части вели свое независимое существование, сами, как могли, боролись за жизнь. Разваливались печные трубы. В большой мраморной вазе смешно и беспомощно желтела картофельная ботва. Эта жизнь шла к концу, а рядом, у леса, уже белели прямоугольники типовых кооперативов, и по вечерам оттуда шли на прогулку в парк благообразно–представительные мужчины с женщинами, которые казались тогда мне очень красивыми.

— А однажды, — усмехнулся крутолобый парнишка. — Один дом лопнул напополам. Фасад подался вперед, а задние комнаты остались на месте. Треск был страшный. Я думал, вещи какие посыплются, подбежал, да зря. Только опилки да несколько страничек из какой–то разорванной книги… — он помолчал. — Я их до сих пор храню. На память. Да, беспечальный город… — он снова усмехнулся. — А еще там мужик был… смешной такой, с чапаевскими усами.

Меня самого всегда удивлял этот человек. Но только сейчас я догадался, на кого он был похож. Он всегда ходил в длинной офицерской шинели, и в любое время суток его можно было застать возле станционного буфета. По–моему, он никогда и не уходил отсюда. Разве только в кино, на утренний сеанс… Однажды я встретил его там. Уже наступила тогда зима. В окошках дрожал слабый неровный свет, и в фойе было зябко.

Съежившись, «Чапай» сидел в углу и что–то бормотал. Беспомощно топорщилась его офицерская шинель. Я проходил мимо и расслышал:

— …простым, как рощи и озера… как этот беспечальный город… Не придумывать себя… Это счастье…

— Странно вы говорите, — сказал я, потому что, закончив, «Чапай» внимательно посмотрел на меня, как бы призывая к ответу. Но он словно и не слышал моих слов… Куда–то в сторону продолжал свою безумную речь:

— Не мудрствуйте, ибо за многие знания поплатитесь вы печалью великой.

— Он раньше работал учителем, — сказал мой сосед по столику. — Потом сошел с ума. Зачем учить, если в жизни и без того много горя? Пытались его лечить, да так и отступились…

— Знания умножают скорбь… — повторил я и спросил: — А где он доставал шинели?

Крутолобый парнишка удивленно посмотрел на меня.

— Ты его знал?

— Я жил в Рамбове…

Любопытство погасло в глазах соседа. Он налил себе в стакан пива и сказал тихо:

— А я рассказываю про Старогорск…

Зашумел приближающийся поезд. Я простился и, застегивая на ходу плащ, вышел на платформу. Дул сыроватый ветер, и желтые листья с тополей то ли летели, кувыркаясь, по воздуху, то ли, спотыкаясь, брели по осени. Паровозик свистнул и тронулся. Я успел вскочить на подножку вагона.

На доме сестры, помню, висела табличка с именами жильцов, которые давно там не жили. Не нужная никому, она заржавела, но сквозь ржавчину еще проступали призрачные имена.

2. Городская история

Иногда они встречались в лифте.

Обычно это случалось вечером, около девяти часов, когда Ромашов торопился в ночную смену на завод, а она спускалась откуда–то сверху с большим черным догом на поводке.

Собака в лифте не сводила с Ромашова настороженных глаз, а хозяйка ее что–то внимательно разглядывала на полу. Эти встречи были редкими и внезапными, и всегда после них Ромашов чувствовал себя легче и праздничнее.

Однажды, когда Ромашов подходил к дому, в скверике он перегнал свою знакомую. Он долго стоял в лифте, слушая, как гремит она ключами от почтового ящика, и сердце его билось больно и тревожно.

Она наконец вошла в лифт и удивленно распахнула на Ромашова темные, большие глаза.

— А я думала, вы уехали давно, — сказала она, убирая ключи в сумочку.

— Неудобно, — пробормотал Ромашов, — неудобно прямо из–под носа лифт угонять… Вам какой?

— Я выше живу, — улыбаясь, сказала она, и Ромашов, вздохнув, нажал кнопку четвертого этажа.

…А в тот день жена долго пилила Ромашова за бесхозяйственность.

— Нет, ты только посмотри, — сказала она и потащила Ромашова в коридор, — выключатель уже целый месяц не работает.

— Да, — согласился Ромашов, — не работает…

Он вздохнул, вспоминая о журнале «Катера и яхты», который лежал в портфеле.

Саша осуждающе посмотрела на него, потом махнула рукой и ушла в комнату плакать. Она была еще очень молодой женой.

— Ну сейчас, сейчас, — сказал, не выдержав, Ромашов, — сейчас все сделаю…

И он долго бродил по квартире, разыскивая отвертку. Скоро к нему, вытирая заплаканные глаза, присоединилась и жена, но, как всегда бывает в таких случаях, найти отвертку им не удалось.