Марсиане

– Сначала пойдем по Большому оврагу, это стандартный маршрут для первого километра стены. Потом, когда слева начнется хребет Нансена, мы уйдем вправо. Дугал и Мари видели путь по аэроснимкам и думают, его стоит опробовать. Это будет для всех в новинку. Так что бо́льшую часть пути мы пройдем по новому маршруту. И еще мы станем самой малочисленной группой, которая когда-либо взбиралась тут в районе Южного Выступа.

– Да ладно тебе! – восклицает Артур Стернбах.

Айлин улыбается.

– И благодаря этому мы будем нести минимально возможный объем кислорода, который используем на последних нескольких километрах.

– А когда поднимемся? – спрашивает Роджер.

– Наверху есть склад – там мы поменяем снаряжение и отправимся к краю кальдеры. Дальше будет уже легко.

– Не понимаю, зачем нам вообще идти дальше, – вмешивается Мари.

– Это самый простой способ спуститься потом. К тому же некоторые из нас хотят увидеть вершину Олимпа, – мягко объясняет Айлин.

– Да это же просто большой холм, – говорит Мари.

Позднее Роджер выходит из шатра – с ним Артур, Ганс, Дугал и Мари. Все собираются провести последнюю ночь в комфортных условиях своих машин. Роджер следует за остальными, на ходу глядя на уступ. Небо над ним еще залито сумеречным багрянцем. По громадной стене тянется черная линия Большого оврага – глубокой вертикальной трещины, едва различимой в темноте. Зато выше – ровная скала. Деревья шелестят листьями на ветру, темная поляна кажется девственной.

– Поверить не могу, какая она высокая! – восклицает Артур уже в третий раз и громко смеется. – Невероятно!

– Отсюда вершина поднимается над реальным горизонтом, и угол – чуть больше семидесяти градусов, – говорит Ганс.

– Да ладно тебе! Поверить не могу! – И Артур заливается безудержным смехом.

Следующие за Гансом и его другом марсиане наблюдают за ними со сдержанным изумлением. Артур значительно ниже остальных и внезапно кажется Роджеру ребенком, взломавшим бар и пойманным на этом. Роджер задерживается, позволяя остальным уйти вперед.

Большой шатер светится, будто желтеющая в темноте тусклая лампа. Стена утеса все такая же черная и неподвижная. Из леса доносится странное подвывание, похожее на пение йодлем, – без сомнения, какой-то мутировавший род волков. Роджер трясет головой. Когда-то давным-давно любой пейзаж мог его взбодрить – он был влюблен в эту планету. Сейчас же гигантская скала будто бы нависает над ним, как его жизнь, его прошлое, загораживая все небо и не позволяя идти вперед. Уныние становится настолько сильным, что ему хочется сесть на поляну, закрыть лицо руками – но тогда кто-нибудь обязательно выйдет из своего шатра. И снова этот скорбный вой – словно сама планета кричит: «Марса нет! Марса нет! У-у-у-у-у-у!» Лишенный родного дома, старик уходит спать в машину.

Но определенную часть ночи, как всегда, отнимает бессонница. Роджер лежит на узкой кровати, совершенно расслабленный, – лишь сознание беспомощно перескакивает с одного эпизода его жизни на другой. Бессонница, память – некоторые врачи говорили ему, что эти две его особенности как-то связаны между собой. Часы бессонницы и полусна у него, конечно, становятся настоящей игровой площадкой для воспоминаний. При этом неважно, каким образом он пытается заполнить промежуток между тем, как ложится, и тем, как засыпает, – например, читает ли до изнеможения или царапает какие-нибудь заметки, – беспощадная память попользуется своим временем вдоволь.

В эту ночь он вспоминает все ночи, что провел в Берроузе. Всех противников, все компромиссы. Председатель приказывает ему построить дамбу и затопить каньон Копрат, слегка улыбаясь и взмахивая рукой, – и в этот момент в нем чувствуется некий скрытый садизм. А потом тем же вечером, несколько лет назад, после распоряжений председателя – открытая неприязнь Ноевой: «Красным конец, Клейборн. Ты не должен занимать свой пост – теперь, когда твоя партия умерла». Глядя на указ о строительстве дамбы и вспоминая, каким был Копрат еще в прошлом столетии, когда он его исследовал, Роджер осознал, что девяносто процентов того, что он делал на своей должности, было нацелено на то, чтобы сохранить свою должность и иметь возможность делать хоть что-нибудь. Только так можно было работать в правительстве. Или же процент был выше? Что он реально сделал для сохранения планеты? Конечно, исполнение указа застопорилось еще до того, как начали строительство: некоторые проекты откладывались, и Роджер занимался лишь тем, что сопротивлялся действиям остальных. Правда, без особого успеха. Можно было даже сказать, что отвергать председателя и поддерживающих его министров было не более чем еще одним жестом, еще одним поражением.

Он вспоминает свой первый день в правительстве. Утро на полярных равнинах. День в парке Берроуза. Спор с Ноевой в зале заседаний. И так далее, еще целый час, а то и больше – сцена за сценой, пока воспоминания не становятся обрывочными и похожими на сон, пока они не сплетаются неким сюрреалистичным образом и не выходят за рамки воспоминаний, перетекая в сновидения.