Маршал

Елизавета загадочно улыбнулась.

– Нет. Может, внешне Амёла на Вику и похожа, но характер… Нет, Вика была очень шустрая. Впрочем, я её никогда и ни в чём не осуждала и не осуждаю. Мы с детства такое пережили, столько потеряли и повидали, а потом в этом большевистском интернате нас так воспитывали и учили.

Тут Елизавета по-стариковски печально вздохнула и после небольшой паузы тихо продолжила:

– В общем, многого не расскажешь и даже из памяти хочется вышвырнуть, хотя и не получается… Это было в начале 1945 года. Война шла к концу. Победа была не за горами, хотя эта победа была как бы над нами – немцами. Хотя, если по правде, в нашем детском доме были дети разных национальностей, но нас воспитывали строго в духе интернационализма, и не дай Бог кто-либо открыто мог к нам пристать, как к немцам, потому что главная немка – это Клара Цеткин и Роза Люксембург, а Гитлер – фашист.

Так продолжалось до тех пор, пока вместо прежнего директора – женщины – пришёл новый начальник – фронтовик. Здоровенный, вечно хмельной и дурно пахнущий военный, который жизнь всего детского дома перевел на военный режим, так что всюду стали ходить строем, а комнаты наказания стали настоящими карцерами.

Жизнь в детском доме и так не сладкая. А представьте, что стала ещё хуже. Только Вики это почему-то не коснулось. Она всегда была сытой и меня тайком от всех подкармливала. И вот как-то она мне сказала: мол, я уже взрослая девочка и повела меня к начальнику.

… Мне было больно. Отвратительно. Я плакала. Пыталась кричать, но Вика зажимала мне рот. Через неделю Вика вновь предложила полакомиться тортиком. Я её искусала. Меня посадили в карцер. И я бы в нём, словно в ледяном гробу, умерла бы от страха, но Вика меня освободила и вновь повела к начальнику…

Даже сегодня, много-много лет спустя, я с содроганием вспоминаю те дни, карцер. И ту речь, где мне, по их соизволению, была оказана огромная честь – жить под покровительством начальства. В общем, надо брать пример со старшей сестры.

Оказывается, я уже стала взрослым человеком. Кажется, стала. Я это даже толком не помню. Помню, что мне дали подписать какую-то бумагу и сказали, что теперь у меня будет то ли кличка, то ли позывной – Цыпленок. Почему Цыпленок, не знаю. Но на всю жизнь запомнила моё первое, последнее и единственное задание – следить и всё докладывать о чеченце Лёме Самбиеве.

В детском доме уединяться нельзя, запрещено. Но мне под благовидным предлогом, что я буду помогать Самбиеву в изучении русского языка, разрешили во время тихого часа или перед отбоем заниматься с ним…

Самбиев был на два-три года старше меня, – продолжала свой рассказ Елизавета. – Парень крепкий, дерзкий, своенравный и необузданный. Дети и даже некоторые наставники его побаивались, сторонились, и он никому не отвечал особой взаимностью, вел какой-то отстраненный, обособленный образ жизни и даже в обязательных коллективных мероприятиях, даже в групповых играх старался участия не принимать. Однако, когда – а это было принято в детском доме – мне публично предложили подтянуть в знаниях Самбиева, он это принял со снисходительной улыбкой. Отчего-то мы с ним быстро сблизились, как говорится, нашли общий язык. И что самое странное, этот Самбиев оказался очень смешным, с очень тонким чувством юмора. Словом, я влюбилась в него. Моя первая любовь. И его первая любовь. Как это было прекрасно, романтично, возвышенно. И мы были счастливы до тех пор, пока я ему всё не рассказала. Я рассказывала и плакала.

Раз в неделю, а может, и более начальник детского дома через Вику вызывал меня к себе для «отчета».

После моего признания наши отношения с Самбиевым резко изменились. Я думала, что он отвергнет меня, даже будет брезговать мной. Но получилось всё наоборот. Он стал относиться ко мне как-то иначе, и мы даже ещё более сблизились. Правда, прежней легкости, безмятежности в наших отношениях уже не стало.

И вот однажды я сообщила Самбиеву, что после отбоя меня вызывает начальник.

– До этого позанимаемся, – предложил он.

Мы сидели в красной комнате. Тускло горела лампочка. Мы не занимались. Мы молчали. Я поняла, что Самбиев на что-то решился. Он был весь в напряжении, о чём-то думал.

Прозвучала команда «отбой». Он не шевельнулся. Тяжелым взглядом пригвоздил и меня к месту. Я уже довольно долго плакала, дрожа от страха, предчувствуя страшное, когда в коридоре заскрипели деревянные полы.

– Почему свет горит?! – раздался властный бас.

Разъяренный начальник, в одних кальсонах, буквально вломился в красную комнату, а вместе с ним и табачно-спиртной смрад. Я со страхом вскочила. А Самбиев даже не шевельнулся. Тогда начальник, матерясь, двинулся на него и замахнулся для удара. В ужасе я закрыла лицо руками…