Марш экклезиастов

— Правоверные, молвите, Аллаха ради, что без меня произошло в Багдаде? Порядки словно в разбойничьей шайке, лихоимствуют все — от попрошайки до почтенного кади. Не видали такого ни Хафиз, ни Саади! Появилась монета — отдай её дяде, а дядя берёт не глядя! В кудрях моих появились седые пряди! Ну сам убедись: выклянчил — делись, барыш получил — делись, унаследовал — делись, с земли подобрал — делись, воздух продал — делись, будто честные люди вовсе перевелись! Несчастен нынче багдадский вор — он, словно эмир, кормит целый двор! Висят на нём, на бедняге, и фальшивые заёмные бумаги, и продвижение хабара и дел в судах, и передвижение товара и тел на судах, он меняет терьяк афганский на коньяк армянский, на нём и гурии лёгкого поведения, и святой мечети возведение, и чужих соперников устранение — зарезание, утопление, отравление, и — даже — придворных должностей продажа, и таможенные поборы — всё тащат на себе честные воры! А что делает халифский чиновник, безобразий этих виновник? Да он торгует, но не драным халатом, не прокисшим обратом, не зельем проклятым, не ишаком горбатым, а родным халифатом!

Поэты нежные люди, и Абу Талиб зарыдал.

— Да ты, никак, патриот? — участливо отозвался брат Маркольфо. — Это ничего, это бывает. В Риме вон тоже всем торгуют — вплоть до спасения души. И ничего, живём! Меня другое тревожит и гнетёт — дни идут, а мы в погоне за грошовой выгодой совсем забыли о нашей цели! Лишь бы день прожить!

Сулейман аль-Куртуби только махнул рукой.

— Ах, — сказал он. — Вот так среди земной суеты умирают юношеские мечты. Тяжкое бремя — грезить об Иреме. Не пора ль мне остепениться, к земной жизни прилепиться? Воровать спокойно, мошенничать достойно, вымогать умело, глотки резать со знанием дела? Были дети Сасана свободы певцами, а сделались при казне цепными псами. Скажи на милость, что произошло — искусство наше корыстью поросло и в ремесло превратилось!

— Преувеличиваешь, братец, — сказал монах. — Они, то есть мы, всегда такие были. Просто тебе по молодости всё казалось очень лихо и благородно, и сам ты был справедливый разбойник, сирот утешал… Одной рукой утешал, а другой плодил…

— Рукой? — ужаснулся шаир.

— Мой арабский несовершенен, — вздохнул бенедиктинец. — Я просто хочу сказать, что ты не о пороках Багдада сожалеешь, а юность свою оплакиваешь.

Они сидели на плоской крыше брошенного дома вокруг привычной макамы — только лепёшки на старом хорасанском платке были посвежее да фиников побольше, да во фляге монаха не вода плескалась.

Наступало нежное утро, когда воздух ещё сладок от песен, пропетых ночью.

— И ещё об одном попросил бы я там, в Иреме, — сказал после долгого раздумья Абу Талиб.

— О чём же?

— Я хотел бы стать… то есть быть… Словом, друг мой, вернёмся к первоосновам. Вначале, когда ещё никого не зачали, качалась Земля на волнах — то туда, то сюда. Что за ерунда? И вот тогда повелел Аллах заняться ею румяному ангелу, что прочих поздоровее. Взвалил тот ангел Землю на плечи, а своё-то тело поддержать нечем. «Ладно, пособлю уж тебе, дубина», — сказал Аллах и поставил ангела на скалу из зелёного рубина. Скалу кубическую приказал он высечь и проделать в ней отверстий семь тысяч, и чтобы в каждом безмерное море плескалось и тем самым сила волн погашалась.

— Основательно, — согласился с Аллахом бенедиктинец.

— А уж чтобы утвердиться наверняка, скалу пришлось водрузить на быка. Бык вышел довольно здоров — имел он сорок тысяч голов, столько же ртов, вдвое того глаз и рогов и вчетверо — ног. Видимо, чтобы шайтан сосчитать не смог. А попробуй нечистый смоги, когда от одной до другой ноги пешего ходу пять лет! Ты бы счёл? И я нет. И никто бы не смог. Даже ваш христианский бог на этом бы месте почил от трудов. Но Аллах не таков! Он учит нас то и дело, что не может быть совершенству предела! Берёт он быка за рога, за бока, за все места — и ставит на кита!

— Откуда же взялся кит? — не поверил монах.

— Так ведь ему же Всевышний взяться велит! — искусно парировал Отец Учащегося. — И разве кит возразит? Он такого сроду не вообразит. Кита зовут Аль-Бахмут. Волны его и не всколыхнут.

— А волны-то на чём? — ехидно спросил брат Маркольфо. Уж он-то богословских диспутов наслушался в своём монастыре!

Абу Талиб долго глядел на спутника — и только что ишаком не назвал.

— На воздухе, — сказал он наконец.

Бенедиктинец в качестве аргумента молча взял свою баклагу и перевернул её.

Последняя капля, ясно, не подумала задержаться «на воздухе», но и не пропала зря, пропитав собой последнюю крошку от последней лепёшки.

— Воздух-то там не простой, — поспешно сказал поэт. — Он, понятно, густой, словно кисель, ибо переходит он в Сумерки Земель…

Брат Маркольфо понял, что дальнейшее проникновение в басурманскую космогонию чревато либо высоким безумием, либо низкой дракой.

— Ладно, — сказал он. — А ты-то к мирозданию каким боком?