Марк Аврелий

Авидий Кассий носил пурпур три месяца и шесть дней. Он подобрал состав Императорского совета, назначил глав канцелярий, послов; все заговорщики с первого же момента оказались при деле. Нетрудно понять, что не все заговорщики были обыкновенными злодеями: они просто хотели использовать законный переход власти, казавшийся неизбежным, в свою пользу. Ввиду отсутствия внятного конституционного закона, наследование престола в Риме происходило отнюдь не автоматически. Только традиция велела отдавать преимущество наследнику по крови, но он при этом должен был уже иметь какой-либо из знаков суверенной власти, а у Коммода их еще не было: титул Цезаря, который он носил с детства, был просто личным именем, говорившим о возможности занять высшее место. Если бы Марку Аврелию оставалось жить всего несколько дней — а так тогда, по-видимому, и предполагали, немедленно началось бы столкновение западных и восточных армий; у каждой из них был и свой глава: на Западе — Клавдий Помпеян, на Востоке — Авидий Кассий. С учетом расстояний второй вынужден был сделать первый шаг. Итак, два полководца вопреки всякому завещанию разыграли бы свою партию. Кассий первым вынул меч; он поспешил причислить Марка Аврелия к лику богов, как будто уже был облечен высшими жреческими полномочиями, как будто исполнял сыновний долг. Такое благочестие давало ему преимущество; люди вообще замечали, что он публично никогда не говорил плохо об императоре. Но о Коммоде он и не вспомнил.

Между тем он мог бы предложить себя в регенты и породниться с Антонинами — так после смерти Коммода сделал Септимий Север. Если у него действительно был уговор с Фаустиной, именно это было бы нормально. Она, со своей стороны, могла бы публично объявить, что выбирает его, а не сенатского фаворита Помпеяна. Но то ли такого уговора вовсе не было, то ли он был недостаточно ясным, то ли Кассий в последний момент отказался от него. Последняя гипотеза выдвигалась не раз. Она могла бы объяснить, почему Фаустина, как мы только что видели, в письмах к Марку Аврелию так яростно требует примерно наказать предателей. Но что можно вообще сказать по поводу писем, о которых даже неизвестно, не придумали ли их нарочно для доказательства невинности или же двуличности императрицы, со времен Античности даже слишком интересующей историков.

Может показаться, что и заговором, таким кратким и так легко подавленным, мы интересуемся слишком сильно. Его обстоятельства известны очень плохо, мы не знаем большинство его действующих лиц. На первый взгляд, это всего лишь случайное происшествие. Но к нему привязалась очень устойчивая легенда. Это легенда не об Авидии Кассии: он был авантюристом, которого больше боялись, чем любили, а его сторонники не успели или быстро потеряли охоту раскрыть себя. Это легенда о Марке Аврелии — добром императоре, которого предали генерал с именем, отдающим заговором, и собственная жена с пьянящим именем Фаустина, бесстыдно поддержавшая подлого изменника, пообещавшая ему царство и свое ложе. Стоило только вообразить столь гнусную интригу, и сразу становилось ясно, почему вскоре все обернулось так скверно. Великодушие, верность и законность оказались попраны, в самом сердце Империи завелось святотатство.

Как бы прямолинеен ни был такой сюжет, он не лишен исторической ценности. Неужели те, кто утверждает, будто быстрый крах ранней Империи объясняется чисто экономическими причинами, всерьез верят, что деградация институтов менее вредна, чем девальвация монеты? Люди конца века, ставшие свидетелями моментального забвения всех ценностей века Антонинов, не имели представления об учении исторического материализма: они понимали только, что обществом вновь правит насилие. Но каким колдовством, через какую рану оно проникло? Мало-помалу в памяти людей утвердился образ Узурпатора и Неверной Императрицы. Как чума, вне всякого сомнения, взялась из ларца, похищенного солдатом Кассия в храме Аполлона в Селевкии, так и анархия могла родиться только от тяжкого клятвопреступления, совершенного мятежником и вероломной женой. Задним числом в громовом раскате, прозвучавшем в Сирмии в апреле 175 года, расслышали весть о том, что добрых чувств, что бы ни говорил Марк Аврелий солдатам, все-таки уже не осталось в человечестве. Значит, оптимистическая фраза, четверть века спустя вложенная в его уста живым свидетелем событий — Дионом Кассием, была антифразой, пророчествующей об антиобществе.