Марк Антоний

Он болел странно, как еще никогда прежде. Началось все с того, что Гай начал жаловаться на головную боль. Все подумали, что он увиливает от учебы (вполне в своем стиле), но через пару часов боль стала такой сильной, что он начал плакать, потом его тошнило. Губы и кончик носа стали у него синие-синие, как у утопленника, свет и громкие голоса заставляли его кричать. Никогда не видел ничего страшнее, а моя жизнь вообще наполнена самыми разными, прекрасными и ужасными, картинами.

Мы с тобой все время проводили у его постели. Его комната стала черной, будто могила, окна занавесили, и все ходили вокруг него на цыпочках, едва-едва шепча.

Он не мог есть, потому что его постоянно тошнило, и уже не мог плакать.

Приходили лучшие доктора, но они прописывали одно и то же — компрессы на голову и обильное питье, только один решился на кровопускание, но и оно не помогло.

Очередной греческий доктор, не помню его имени, увидев Гая, сказал, что остается лишь надеяться и приносить жертвы. Мама заплакала, а Публий прижал ее к себе и велел выпроводить доктора, назвал его шарлатаном. Все это — во тьме, но я видел, как блестят его глаза.

Он никогда не имел своих детей, и я понял, что он боится за Гая, и что он привязался к нему так, как мог бы привязаться к своему сыну. Ты тоже это понял и куда раньше меня. Как-то раз я увидел, что ты, прежде такой враждебный к отчиму, обнял его и спрашивал, умрет ли Гай.

Публий говорил, что с Гаем все будет нормально, а если нет, то он лично спустится в царство Плутона и достанет оттуда Гая живого и невредимого, потому что не может судьба так наказать нашу семью.

Понимаешь, Луций, он говорил: нашу семью, и ты вовсе не протестовал.

Смерть детей — есть данность. Но никогда не смерть твоих детей. Мама ходила по дому, будто призрак, Публий лично контролировал всех ухаживавших за Гаем слуг, а у мамы все из рук валилось.

Нет, правда, он переживал за Гая, как за своего сына. И ты это чувствовал острее и сильнее, и льнул к нему, и просил его побыть с тобой, тогда он был тебе нужен даже больше меня. Я ревновал и стыдился этого.

И я, честно говоря, подозревал Публия в неискренности. Ему было бы легче, если бы один из детей его жены покинул бы сей несправедливый мир.

Я все время пытался поймать его на этом, но Публий не ловился.

А потом, в последние дни болезни Гая, наступило у него резкое ухудшение. Он кричал, метался по постели, вопил:

— Уйди, не надо! Не надо! Не надо! Мне больно! Пусть он уйдет!

Впрочем, слова его были почти не ясны, его так колотило, зубы стучали страшно.

Мама вжалась в угол, не отнимала руку ото рта, и хотя рабыни пытались выпроводить ее, она не давалась.

Тебя заперли в комнате, и ты ругался и кричал, просил пустить тебя к Гаю.

А я — я помогал Публию держать Гая, когда его колотило. Когда на губах у него показалась пена (в темноте она переливалась почти жемчужным цветом), я зашептал:

— А если он умрет?

Публий, державший Гая так, чтобы он не ударился головой, прошептал в ответ:

— Не умрет, не умрет! Сейчас плохо, но станет лучше.

Он лгал, но лгал для моего блага, и с горем в сердце. Конечно, Публий не верил, что Гай будет жить.

Но неожиданно его священная ложь превратилась в правду. Мы пережили ту ночь, я и Публий, по большому счету, вместе.

А наутро Гай заснул.

Он долго спал, больше суток. Это был сон, похожий на смерть, и этот сон обманул смерть. Пустили тебя, и втроем мы просидели у его постели почти все это время.

И я понял, что теперь моя семья — это вы, мама и Публий. Так бывает. Мне стало стыдно и показалось, что я забыл отца.

А потом Гай пришел в себя. Врач сказал, что кризис миновал, и теперь бояться, вероятнее всего, нечего. Однако нам стоит опасаться, что болезнь изменит его.

Гай был слабый, вялый, смотрел в одну точку. Я спросил его, что ему снилось.

Он посмотрел на меня безо всякого выражения и ответил:

— Отец.

— Живой или мертвый? — спросил ты с твоим обычным любопытством, ты подался к Гаю и поцеловал его в лоб.

— Ни то ни другое, — сказал Гай. — Как-то между.

— Прекратите его расспрашивать, — вздохнула мама. — Это сейчас неважно. Гай, чего ты хочешь?

Он посмотрел на маму и долго молчал. Я думал, он ничего не скажет.

— Фиников, — ответил Гай, наконец.

— А что делал отец во сне? — не унимался ты.

— Мучил меня, — сказал Гай. — Заставлял ползать на коленях и есть железо. От железа у меня болела голова.

Все молчали, а потом мама сказала:

— Что ж, как ты думаешь, если мы впустим сюда хотя бы немного света, твои глаза не будут болеть?

Что касается Публия, то в следующий раз, когда я бегал по нашему огромному саду, он долго наблюдал за мной и, когда я остановился, сказал:

— Марк, я, знаешь ли, не хочу заменить тебе отца.

— Правда? — спросил я.

— Да, — ответил Публий. — Мне достаточно стать твоим отчимом.

— А амбиций у тебя не так много, и как ты консулом-то стал?

Я сел рядом с ним на ступеньки у портика, вытянул ноги. Публий сказал:

— Твой отец был другим человеком, естественно, и тебе тяжело…

Я резко оборвал его:

— Вы похожи. В том-то и дело. Иногда даже до смешного доходит. Как дурацкая шутка.