Марк Антоний

Но я схватил тебя за плечо, милый друг, и сказал:

— Нет, мы не будем совать свои любопытные носы, куда не просят. Пусть наша судьба решится так.

— Я не хочу, чтобы моя судьба была связана с новым отцом, — сказал Гай. — Пусть хоть он будет сам Геркулес, я убью его.

Сказал с тем, знаешь ли, пафосом, на который способны только совсем маленькие дети, у которых все всерьез.

— Какой ты злодей, — засмеялся я. — Ладно, давайте-ка во что-нибудь поиграем.

Честно говоря, я склонялся к тому, что у Луция Цезаря нет жирных друзей, слишком уж он добродетельный, и, наверное, друзья его предпочитают умеренность во всем. Кто же, кто же, кто же.

Мы с Эротом даже целый список предполагаемых женихов матери составили (вам я его не показал, вы и слышать ничего не хотели).

Через пару недель Луций Цезарь пришел с дядькой, держались они друг с другом натянуто, и мать, организовав обед, оставила их вдвоем. Они что-то там обсудили, а мама сидела с нами и читала вслух стихи греческих поэтов. Я делал вид, что слушаю, но меня куда больше занимало, что дядька явно разговаривает с Луцием Цезарем на повышенных тонах.

Наконец, я услышал:

— Но это невозможно!

Луций Цезарь ответил что-то, что не утешило дядьку. Собираясь уезжать, он по очереди прижал нас к себе, потом долго смотрел на маму, но никому ничего не сказал. Луций Цезарь едва заметно кивнул маме и спросил, нет у ли нее воды с медом, от долгой беседы у него заболело горло.

А на следующий день мамин жених приехал познакомиться.

Мама ничего нам не говорила, так что, сказать, что мы обалдели, значит, ничего не сказать. Я ожидал, что мама согласится выйти даже за достаточно богатого вольноотпущенника. Ожидал человека уродливого или злобного, из тех, что вынуждены покупать жену исключительно за деньги.

Но к нам приехал Публий Корнелий Лентул Сура, и само имя это внушало почтение и трепет, а кроме того, ты же помнишь, что в том году он был консулом. Конечно, безобразие быстро закончилось, и уже в следующем году его погнали из сената за "испорченность", не совместимую с деятельностью государственного служащего и патриота (иными словами за трату денег республики на чуждых нам политически сирийских и греческих проституток). Кто знает, если бы Публий выбрал отечественных дев, как двинулась бы история?

Впрочем, до очередного нашего позора еще далеко. В то время Публий был недосягаемым и невероятным человеком. Тем более, мир большой политики остался, как мы думали, далеко позади.

И вот он, консул, в окружении суровых ликторов, переступает порог нашего дома.

Рассказывали о Публии и такую историю: однажды он предстал перед судом, уже не помню, по какому поводу (что-то, связанное с коррупцией, наверняка). Что бы там ни было, в конечном счете его оправдали с перевесом в два голоса. На что он отреагировал так:

— Я, очевидно, переплатил. Не стоило подкупать столько народу, хватило бы и перевеса в единственный голос.

Он вызвал у меня восторг, но в то же время сразу не понравился, и куда больше, чем я ожидал. Сейчас постараюсь объяснить, почему. Я рассчитывал увидеть того самого жирного друга или ужасного мужика, от которого придется претерпевать несправедливости и защищать маму. Или даже просто какую-нибудь скучную паскуду, которой никак не устроят женитьбу. Да почти кого угодно.

Но Публий был великолепен, и я испугался, что мама его полюбит.

Я был вполне согласен на кого-то, кто, присутствуя номинально, никогда не заменит мне отца. Того, кто никогда не влезет в наш уютный мирок любящих друг друга людей. Мне не нужен был четвертый, четвертый умер уже будто бы давным-давно, и место, где он должен был быть, заросло, как рана, новой плотью забвения.

Но Публий оказался красив, обходителен, весел и спокоен. Он чем-то напоминал отца и поэтому злил меня еще больше. Не внешне, нет, ты же помнишь Публия, у него светлые, приятного глазу, пшеничного цвета волосы, с которыми всегда очень весело играло солнце, чуть усталые глаза доброго политика и очаровательнейшая улыбка наглеца и лжеца такого искусного, что верить ему хотелось всем сердцем. Помню его вздернутый нос, помню, как (странное совпадение, почти до боли) он вертел кольцо на пальце по-отцовски нервно, помню сколотый клык с левой стороны. Как похож и как непохож он на отца, братец.

У него был мягкий-мягкий голос, хорошо поставленный, но в то же время слушать его — все равно что опустить голову на любимую подушку.

Он вежливо поздоровался с нами, и я выдавил из себя широкую улыбку. Вы с Гаем не стали и стараться. Вас его должность удивляла и шокировала меньше, и, может, вы раньше стали забывать отца. Ваша неприязнь к Публию была проще и понятнее.

Я посмотрел на маму и увидел, что она полюбит его. Нет, конечно, сейчас об этом не могло быть и речи. Но что-то в глазах ее всплеснулось такое — облегчение, смирение.