Марк Алданов - комментатор русской классики

Но слова из «Тараса Бульбы», желябовские монологи - это лишь одна возможность оживления исторической фигуры народовольца. Другая возможность Алданова - статья в «Рабочей газете», «которую приписывали Желябову» и которую с ненавистью читает другой персонаж, Мамонтов. Его возмущает заразительная способность гоголевской повести - гражданский пафос, который воздействует на современников: «Быть может, зловредную, если не роковую, роль сыграла у нас эта так изумительно написанная шваброй повесть.». Мамонтов необоснованно жесток в своем требовании того, чтобы писатель соответствовал высоте изображаемых событий и их героям. Влияние повести на общественную жизнь он и вовсе преувеличивает: «Но злополучным волшебством искусства этот хвастливый вздор заворожил русскую молодежь, - и уж совсем неожиданно для Гоголя все пока пошло на пользу революции: и “есть еще порох в пороховницах”, и “не гнется еще казацкая сила”, и невозможное “слышу!”»[146]. И все же озлобленность Мамонтова сменяется разумным противовесом: когда настроение героя изменится, восприятие жизни посветлеет - ему станет стыдно за те претензии, что предъявлял русской литературе.

Вместе с тем кажется, что если в художественных произведениях Алданов дает возможность взглянуть на Гоголя с разных сторон, то в письмах он односторонен и более категоричен. Так, в письме к Тэффи Алданов оставит резкие слова об этом гоголевском сочинении: «По-моему лучше всего “Мертвые души” и “Старосветские помещики”, а хуже всего “Тарас Бульба”, где почти все фальшиво и даже не очень талантливо... Тарасы, Остапы, Андрии не слишком ценны ни в “реальном” смысле, ни в “метафизическом” а ля Мережковский»[147].

Думается, что Алданов - противник не только приемов повествования и вольности Гоголя в обращении с историей - это вещи очевидные: «Создавая картину минувшей эпохи, Гоголь весьма свободно обращается с историческими фактами, мало заботится о хронологической точности»[148]. Алданов противостоит и другому: романтической восторженности гоголевского стиля в сочетании с натуралистичностью некоторых сцен. «Нет ничего хуже смешения стилей», и автор «Тихого Дона» пишет то как Островский, «то вдруг появляется страница под “Тараса Бульбу”»[149]. В таком контексте должно быть понятно, что писать под «Тараса Бульбу» - mauvais ton.

Отметим странный факт: эрудит-Алданов нигде не пишет о знании разных редакций повести Гоголя и о понимании, что это «социально-политический миф», «прежде всего героический, исполненный патриотического чувства рассказ, в котором в образе мифического героя Тараса Бульбы прославляется национальная идея»[150]. Вряд ли бы он согласился и с другими словами, что эта повесть - «притча о целой России, можно догадываться, что всех чающих ее Искупления - ее Светлого Воскресения, Гоголь призывает “на другую, высшую битву” - “на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу.”»[151]. Для Алданова существует лишь образ произведения, который признается не соответствующим таланту Гоголя. Товарищество, соборность, цельность русского человека, романтически преподнесенные Гоголем, Алданов не оценил. Вероятно, потому, что он в большей степени придавал значение личности, а не самопожертвованию и самозабвению во имя высокой цели.

Другое произведение Гоголя, получающее неоднозначное прочтение в алдановском творчестве, - поэма «Мертвые души». «Мертвые души» Алданов любит, но его герои понимают этот текст по-разному. И способы «освоения» гоголевской поэмы разноплановые: от риторических приемов (использование цитат в качестве аргументов) до характеристики персонажей (критика характеров романа). Покажем эти крайности.

В публицистической работе «Армагеддон», как уже отмечалось, речь ведется о следствиях Первой мировой войны, о переделе границ государств. Казалось бы, в книге политической заостренности нет места Г оголю. Но мы читаем у Алданова: «Ноздрев показывал Чичикову границу своих угодий; потом, однако, оказалось, что ему принадлежат земли по ту и по другую ее сторону. Этнографические границы, о которых вы говорите, обладают тем же чудесным свойством»[152]. Мысли об относительности в политике приобретают большую убедительность благодаря ассоциации с гоголевскими образами. В другом случае Алданов обращается за ассоциацией с персонажем второго тома поэмы: «Пушкин, Гоголь, Тургенев, Тютчев, Гончаров, Герцен (даже он!), Писемский, Салтыков, Островский, Чехов были либо либералы разных оттенков, либо консерваторы... “Крайние” персонажи в русской литературе - это Рахметов и, пожалуй, боголюбивый откупщик Муразов, но им во всех отношениях грош цена»[153]. Но здесь главное не ассоциация: словно мимоходом Алданов резко отзывается об образе Муразова - как искусственном, явно не соответствующем гению Гоголя.

Текстом, который лишь в определенных эпизодах проявляет гоголевское «начало», является роман «Начало конца» (1936-1946).