Марк Алданов - комментатор русской классики

Внимание к Лермонтову и его образам показано Алдановым еще в статьях и публицистике 1920-х годов. В некрологическом очерке «В.Г. Короленко» (1922) начинающий литератор как бы случайно вспоминает стихотворение «Ветка Палестины» (1837). И вот неожиданность: для него - ученого, материалиста - оказывается естественным, что хотя две лермонтовские строки «У вод ли чистых Иордана / Востока луч тебя ласкал...» и возносят палестинскую реку, которая «на самом деле илисто-желтого, мутно-золотого цвета», сам поэт «не видел Иордана»[103]. Рационалист Алданов словно покоряется чарующей силе поэзии Лермонтова, удивляется силе волшебства лирического слова. Но по- настоящему Алданов не очарован Лермонтовым. Если в исследовании «Загадка Толстого» (1923) он напишет о непостижимости судьбы лермонтовского персонажа: «Мы не можем себе представить Печорина народным учителем. и не имеем никакой возможности решать вопрос, что Печорины станут делать в то время, когда им нельзя будет быть Печориными...»[104], то в очерке «Большая Лубянка» (1926) упрекнет создателя «Песни про... купца Калашникова» в искусственности сцены: «...Во времена Ивана Васильевича едва ли мог грозный царь говорить купцу Степану Калашникову: “А ты сам, ступай, детинушка, на высокое место лобное, сложи свою буйную головушку”»[105].

Однако даже «ляпы» художника и человека Лермонтова оказываются востребованы Алдановым в его художественном мире. В романе «Пещера» (1934-1936) влюбленный ревнивец Витя помышляет о черной мести, соотнося свои желания с нелицеприятными фактами биографии Лермонтова: «...Но нужно, нужно, чтобы он узнал... Витя вдруг подумал об анонимном письме. “Что ж, Лермонтов ведь писал анонимные письма. Страсть все оправдывает”»[106]. Очерк «Печоринский дневник Толстого» (1937) содержит алдановскую характеристику недавно опубликованного дневника Льва Николаевича и вводит понятие «печоринство», которое по большому счету нужно понимать как любовное времяпрепровождение от скуки - нечто нежелательное, что идет от Лермонтова. Печоринство молодого Толстого «заключалось в том, что центральное место в жизни холодного, замкнутого, невлюбчивого человека занимали весьма странные и запутанные любовные романы, не очень страстные, разъеденные мыслью и самоанализом, ни к чему не ведущие, да, собственно, никакой цели себе и не ставившие»[107]. Алданов вспоминает, как невинный Николенька Иртенев обнаруживает у юных барышень лермонтовское настроение: «Я влюбился в Сонечку в третий раз вследствие того, что Любочка дала мне тетрадку стишков, переписанных Сонечкой, в которой “Демон” Лермонтова был во многих мрачно-любовных местах подчеркнут красными чернилами и заложен цветочками». Восприимчивые девицы невольно пленяются всевозможными Демонами, но может ли из этого вырасти настоящее чувство? Так и молодой Толстой, по мнению Алданова, «не любит, а любит любить...»[108]. И это печально, так как нет остановки прекрасного мгновения, нет упоения счастьем, единственной любовью. На страницах дневника Толстого словно проступает вопрос: чего же он ищет, какого чуда, если все земное уже наскучило? И какое чудо может осчастливить человека? Противоречивые склонности есть и у алдановского персонажа из трилогии «Ключ» - «Бегство» - «Пещера»: демонический химик Браун бережет свою свободу, а с нею и привлекательность, очарование, губительное для Муси Кременецкой. 

Интересно, что в некрологической статье 1942 года Алданов обратится к Лермонтову именно как к положительному примеру. Характеризуя покойного Мережковского, Алданов заметит: «Эта любовь к литературной политике, кажется, была чужда большей части русских классических писателей (ее, например, просто трудно было бы себе представить у Лермонтова или у Толстого)»[109]. Но если уж говорить о политике, то и в романе «Истоки» (1947) есть совершенно травестийный эпизод с лермонтовским мотивом: добродушный Петр Алексеевич накануне встречи царской семьи в шутку принимает сторону «угнетенного народа» и произносит: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, - Свободы, гения и славы палачи!»[110].