Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

…Из Польши в Москву и через Польшу в Москву наехало много богатых купцов с различным узорочьем и драгоценностями, чтобы продать их царю к свадьбе, и главнейшие из них были:

Поляк Невесский, родовитый дворянин, присланный госпожею Анною в Москву с драгоценным узорочьем, чтобы продать его, и эта госпожа Анна была сестрой короля (Зигмунта III) польского, имевшая у себя узорочья на 200 000 талеров.

Вольский, родственник королевского маршала, привезший дорогие шитые обои и шатры, которые он продал за 100 000 талеров.

Еще Николай Полуцкий со множеством других.

Амвросий Челари из Милана с товаром на 60 000 флоринов.

Двое слуг Филиппа Гольбейна из Аугсбурга с товаром на 30 000 флоринов.

Андреас Натан из Аугсбурга с узорочьем на 300 000 флоринов.

Николай Демист из Руслембурга, также привезший много товара.

Сверх того было весьма много других польских купцов и евреев, привезших великое множество товаров, и все это добро было у них куплено по дорогой цене.

Исаак Масса. «Краткое известие о Московии в начале XVII в.»

— Отворите, отворите скореича! Да что вы сгинули там все, что ли!

— Господи, помилуй! И к нам, в святую обитель, уже ломятся! Неужто и до нас черед дошел?

— Долго орать-то? Проснетеся там, аль ворота ломать!

— Вот-вот, конец наш и подошел. Лютый. Неминучий. Недаром так на царском дворе шумели. У Патриаршьего двора гоношились. Ктой-то там? Добрый человек, неможно так, ведь, чай не в кабак — в святую обитель ломишься. Чернички у нас здесь, одни чернички. Ступай, милый, прочь, греха на душу не бери.

— А ну зови сюда настоятельницу, аль сестру-казначею, коли сама, старая курица, ослепла.

— Ой, батюшки, никак боярин. Семен Федорович, ты ли будешь?

— Разглядела, наконец. Да быстрее, говорю, быстрее!

— Сейчас, батюшка, сейчас. Засовы мы все задвинули, щеколды заложили — враз и не справишься. Вот, наконец, пожалуй, пожалуй, боярин!

— Где государыня? Где царица-инока?

— На молитве, батюшка, стоит! Где ж ей в час такой тревожный еще быть? О государе печалуется — второй день не заглядывал, без материнского-то благословения…

— Братец, Семен Федорович, случилось что? Сердце зашлось.

— Нету больше государя нашего Дмитрия Ивановича, сестра. Слышь, Марья Федоровна, нету!

— О чем ты, Сеня?

— Убили! Как дикого зверя на охоте, на клочки растерзали! Места живого не оставили, ироды треклятые. Как есть месиво одно от человека осталося!

— Что ты, что ты, Сеня, что несешь! Как убили? Дмитрия? Государя Дмитрия Иовановича? Боже милосердный и всемогущий, что же это? Снова, снова…

— Девки, помогите царицу в покой снести — обомлела, злосчастная, как есть обомлела, вона глаза-то закатилися.

— Нет, нет, могу я, могу, слышать должна все — что было, как!

— Все, сестра, расскажу, ничего не потаю. Только поначалу дай иное слово сказать. Придут к тебе. Сей ли час, позже ли, а непременно придут. Звать будут, чтобы пошла ты к нему, глянула на него…

— Нет! Нет! Не пускай их, Сеня, нипочем не пускай. Оклематься мне надо. Человек же я. Силушки моей нету…

— Вот о том и речь, как придут, должна ты их принять, а к телу идти наотрез откажись. Незачем, скажи.

— Как так незачем? Не пойму что-то.

— Мол, не твой это сын.

— Немой? Да я ж сама…

— Признала его. Так и говори, сестра, со страху. Со страху признала. А как же не со страху, когда покойная царица Марья Григорьевна пытала тебя, глаза чуть огнем живым не выжгла. Нешто не натерпелась ты, сестра, страху, что здесь, в Кремле, что в монастыре своем. Кто с тебя за то спросит? Патриарх и тот разрешит.

— Не смогу я так, Сеня. С силами маленько соберусь, непременно сама пойду. Проститься. Слово последнее сказать…

— С кем проститься?

— С кем?

— То-то и оно. Не ночевал последние две ночи государь в своей спальне. Неведомо где пребывал. Две ночи, слышь, сестра?

— И у меня два дня не был.

— Ну, вот — сама видишь. А порешили-то его в опочивальне.

— Возвернулся, что ли, в недобрый час, болезный?

— Никто его в глаза с утра не видал.

— Так ты думаешь, Сеня, как тогда, в Угличе…