Марий и Сулла

— Сенат пополнен тремястами богатейших членов. Это военные трибуны и вожди, отличившиеся под моим начальствованием. Они неприкосновенны и останутся пожизненно сенаторами: право цензоров удалять их каждые пять лет из курии отменено. Невозделываемые и отнятые у городов территории разделены между двадцатью тремя легионами — эта мера даст мне возможность держать в руках всю Италию. Я вбил в римский трухлявый дуб сотни клиньев и привил ему новые ветви; если пойдут ростки — мы одолеем врагов, а если рухнет дуб — всё рассыплется. Кто возьмет после меня власть, чтобы продолжать мое дело? Ты, Люций Лициний? Но ты отказываешься. Разве не чувствуешь в своей руке силы, а в сердце — непримиримости? Красс? Но это золотой мешок, скряга, меркантильная душа: он стремится к власти ради денег. Помпей? Я люблю его за храбрость и военные дарования, и если он… Но, увы! Он нерешителен, а такой муж, даже великий, ничего не стоит… Кто же с железной волей? Кто?

— Такого нет, — вздохнул Лукулл. — Быть может боги укажут нам его…

— Меня ненавидят, — сказал Сулла, — а за что? Ведь я хочу избавить Рим навеки от смут, поставить плебс на его прежнее место!

— Не много ли ты захотел? Сколько поколений сменилось, живя отвоеванными у нас правами (я говорю о плебсе), а ты решил сразу всё отнять!.. Не вызовет ли это яростных сословных боев?

— Нет, народ укрощен. Но я желал бы, чтобы он восстал: тогда бы я одним ударом освободился от бунтовщиков и недовольных!

Лукулл с обожанием взглянул на Суллу.

— Пусть продлят боги твою славную жизнь! — взволнованно вымолвил он. — Пока ты жив, порядок в Риме не нарушится.

— Что слышно нового?

— Шутники называют твою власть отрицательным царствованием. Города ропщут и не желают давать денежную помощь…

Сулла вспыхнул, глаза его засверкали.

— А, ропщут? Не желают? Увидим. Завтра будет объявлен эдикт об отнятии у них земель, портов, бань, водопроводов… Я заставлю их подчиниться!

Встал:

— Созвать немедленно сенат! Эй, Хризогон, выловить шутников и представить мне списки!

XVIII

Цецилия Метелла заболела на пиршестве, устроенном Суллой для народа. Таких пиршеств давно не помнили: обилие яств, сорокалетние опимианские вина, различные развлечения, гладиаторские бои, состязания колесниц на ристалище и лучших гистрионов, среди которых блистал Росций, в театре — всё это удивляло народ. Рассказывали, что каждый день остававшиеся яства выбрасывались в Тибр, а на другой день готовились свежие.

Болезнь Цецилии, омрачившую празднество, считали, по обычаю, дурным предзнаменованием для главы республики, и когда Метелла, уходя домой, позвала с собой мужа, жрецы пригрозили ему гневом богов, указав на неблагоприятные ауспиции.

Суеверный диктатор нашел предзнаменования зловещими и, хотя любил Цецилию, не решился последовать за нею.

А жрецы нашептывали:

— Не лучше ли тебе развестись с нею? Может быть, эта жертва смягчит гнев богов…

Жена ждала его всю ночь и весь день. А он не приходил… Она посылала за ним рабов — ответ был один: «Занят». Наконец вошел Хризогон и вручил ей табличку.

— Наш господин повелел передать тебе разводную и просить, чтобы ты переехала в другой дом…

Она только вздохнула, и Хризогон, ожидавший слез и нареканий, пожалел ее.

— Прости, госпожа, — сказал он, — не нужно ли тебе чего-нибудь?

— Пусть перенесут меня поскорее…

Сулла справлялся каждый день об ее здоровье. Одинокая, она умирала в чужом кубикулюме, но мужа не винила: знала об обычае, молилась, а неизвестная болезнь истощала ее.

Чужеземцы врачи лечили ее, предлагая каждый какие-то мутные настойки, но от лекарств было хуже, и она перестала их принимать за день до кончины.

Узнав об ее смерти, Сулла заперся дома и не выходил на улицу.

Хризогон не оставлял его ни на минуту. Сидя в кресле, диктатор, казалось, спал, полузакрыв глаза.

«Сошла в Аид… сошла… О боги! Зачем вы отняли ее у меня? И где я найду другое такое сердце, Юнона, и такую же любовь, Венера?.. Все мы уйдем, как предрешено, в подземное царство, но найду ли я твою блуждающую тень, Цецилия, чтобы слиться с нею воедино?»

Хризогон смотрел на спокойное лицо господина и, недоумевая, думал:

«Жалеет ли он ее? А ведь не плачет, не вздыхает. Мысли его далеко. А может быть, он заснул?»

Вышел на цыпочках из атриума и вскоре вернулся. Остановившись у кресла, он смотрел на лицо диктатора, не решаясь нарушить его сон или размышления. Наконец сказал негромко:

— Господин, пора хоронить госпожу…

Сулла очнулся.

— Пошли за Лукуллом и Помпеем, — приказал он и опять погрузился в размышления.

В атриуме было тихо, только вода булькала в клепсидре, да из сада доносились голоса сына и дочери. Вошел Лукулл.

— Ты останешься со мной, — сказал диктатор, — а Помпей займется похоронами…

— Закон твой ограничивает расходы по погребению…

— Чьи расходы? Диктатора? Автократора? Его супруги? Да ты шутишь, дорогой Люций Лициний!

И приказал вбежавшему Помпею:

— Хоронить Цецилию Метеллу, как высокопоставленную особу. Не жалеть расходов…

— Но магистраты… закон…

— Молчать! Чей закон? Мой. Объявить, что он отменяется в эти печальные дни…

Помпей поклонился и вышел.